этих стихотворений – о разлуках и утратах...».8 Вместе с тем
– и не менее удивительно – Люся (так звали её дома) была наделена покоряю-щим жизнелюбием и безоглядной душевной щедростью.
Такой она и предстаёт в письмах Машеньки Ганину: «Скажите, Лёва, ведь
смешно вам теперь вспоминать ваши слова, что любовь ко мне – ваша жизнь, и
если не будет любви – не будет и жизни… Да… Как всё проходит, как меняется.
Хотели бы вы вернуть всё, что было? Мне сегодня как-то слишком тоскливо…
Я не знаю, как попрощаться с вами. Быть может, я поцеловала вас. Да, должно
быть…». Получив на это прощальное письмо, видимо, очень обнадёживающий
ответ, – показательно, как она реагирует: «Да, нельзя забыть того, что мы любили друг друга, так много и светло. Вы пишете, что за миг отдали бы грядущую
жизнь, – но лучше встретиться и проверить себя».1 Очень разумное и совершенно в характере Люси Шульгиной предложение. Понятно, что если бы не обстоятельства, то Ганину, боевому кадровому офицеру (в каковые намеренно, в своих
интересах и для своих целей произвёл его автор), человеку чести и долга, пристало бы, было бы логично найти способ с Машенькой встретиться. Но сначала
обязанности не позволяли ему покинуть Ялту, а затем он «дрался на севере
Крыма» и, «контуженный в голову … через неделю, больной и равнодушный …
попал поневоле в безумный и сонный поток гражданской эвакуации».2 Только в
Стамбуле, выйдя на берег, «только тогда он ощутил пронзительно и ясно, как
далеко от него тёплая громада родины и та Машенька, которую он полюбил
навсегда».3
«Насколько прекраснее, – вспоминает Набоков, – были её [Люси] удиви-тельные письма витиеватых и банальных стишков, которые я когда-то ей по-свящал: с какой силой и яркостью воскрешала она северную деревню! Слова её
были бедны, слог был обычным для восемнадцатилетней барышни, но интонация … интонация была исключительно чистая и таинственным образом превра-щала её мысли в особенную музыку. “Боже, где оно – всё это далёкое, светлое, милое!” Вот этот звук дословно помню из одного её письма, – и никогда впоследствии не удалось мне лучше неё выразить тоску по прошлому… Она впи-7 Там же.
8 ВН-ДБ. С. 193.
1 Набоков В. Машенька. С. 80.
2 Там же. С. 86.
3 Там же. С. 88.
59
лась, эта тоска, в один небольшой уголок земли, и оторвать её можно только с
жизнью».4
Тем хуже для Машеньки – вот она, истинная причина, по которой Ганину
было поручено расстаться с ней, – автору казалось, что, разорвав ассоциатив-ную связь его первой любви с утратой родины, можно избавиться от ностальгии или, по крайней мере, унять, заговорить эту непреходящую боль. Средство
же избавления – подспудная, почти интуитивная дискредитация, обесценива-ющая значимость этой любви, благо предметом её была юная «мещаночка», с
точки зрения аристократа весьма уязвимая по части эстетического вкуса, – вот, пожалуйста, какие стишки щедро цитируются автором из её писем Ганину
(кстати, в том числе и Подтягина, которого он, под стать, видимо, Сирину, поэтом полагает из весьма второстепенных).5
И не случайно ещё в среду, за общим столом, уже «озарённый» мечтой
Ганин «подивился, как Машенька могла выйти за этого человека…» – Алфёрова.1 Он появится, Алфёров, а заодно и ответ на этот вопрос – в одном из её
писем: «Очень смешной господин с жёлтой бородкой за мной ухаживал и
называл “королевой бала”. Сегодня же так скучно, скучно. Обидно, что дни
уходят, и так бесцельно, глупо, – а ведь это самые хорошие, лучшие годы». И
вслед она приводит пародийной пошлости четверостишие, в котором сулит
себе, с отчаяния, чтобы не превратиться в «ханжу», сбросить «оковы любви …
забыться … упиться», – весь пассаж заключив своим обычным: «Вот мило-то!».2
Последнее письмо от Машеньки Ганин получил накануне отъезда на
фронт: «Неужели я жила эти три года без тебя, и было чем жить и для чего
жить? ... Боже мой, где оно – всё это далёкое, светлое, милое… Я чувствую, так
же, как и ты, что мы ещё увидимся, но когда, когда? Я люблю тебя. Приезжай.
Твоё письмо так обрадовало меня, что я до сих пор не могу прийти в себя от
счастья…». Непосредственная реакция Ганина на эти строки: «Счастье... – Да, вот это – счастье. Через двенадцать часов мы встретимся. Он замер, занятый тихими и дивными мыслями. Он не сомневался в том, что Машенька и теперь его
любит. Её пять писем лежали у него на ладони».3 Из этого блаженного состояния лукавый и жестокий автор выводит его действием, прогнозирующим финал: к Ганину неожиданно врывается Алфёров, которому приспичило отодвинуть
шкаф, закрывающий дверь между двумя смежными комнатами – его и Ганина, обещавшего уехать, освободив её, тем самым, для Машеньки. Алфёрову шкаф
не поддался. И Ганин, на этот раз нисколько не сердясь, а напротив, весело, за-4 ВН-ДБ. С. 202-203.
5 Набоков В. Машенька. С. 80-81.
1 Там же. С. 50.
2 Там же. С. 81.
3 Там же. С. 82.
60
сунув чёрный бумажник с письмами в карман, «плюнул себе в руки» и шкаф
отодвинул.4 Таким образом, начавшись для Ганина со сборов в дорогу, чтобы
встретить Машеньку, глава 13-я заканчивается освобождением для
