Если отрешиться от впечатления, которое производит этот документ в стилистическом отношении, как все, что написано Кантемиром, жившим полтораста лет тому назад, когда еще и помину не было о знаменитых творцах современного русского языка, когда сильная и образная русская речь еще всецело подчинялась ярму польско-латинского духовного витийства, когда даже еще такой сильный писатель, как Ломоносов, не успел сбросить с себя это ярмо, то мы будем поражены проницательностью и глубиною этой характеристики, в которой современник оценил английских государственных людей так, как дано их было оценить только позднейшим знаменитым историкам, писавшим сто лет спустя, когда беспристрастная историческая перспектива была уже вполне возможна. С другой стороны, мы должны будем признать, что если бы русская дипломатия времен Кантемира руководствовалась при ограждении русских интересов его ясными, определенными и столь проницательными реляциями или имела бы в виду больше эти интересы, чем выгоды того или другого временщика, то услуги, которые оказал бы наш сатирик России в дипломатическом отношении, были бы гораздо значительнее, чем они были на самом деле. К его реляциям преднамеренно возбуждалось недоверие теми, кому они не были на руку, как вообще вся его деятельность ими дискредитировалась. Наши историки еще мало изучали дипломатические отчеты Кантемира, а между тем они заслуживают лучшей участи. Тогдашние взаимоотношения держав удивительно метко в них охарактеризованы, а в этих отношениях, как ни кажутся они нам отдаленными, заключается много точек опоры для уяснения себе и современного положения Европы вообще, и России в частности. усилия, употребленные Кантемиром, – деятелем, одаренным, как он выражался о других, «большою остротою ума», – чтобы уяснить себе намерения разных держав, не заплутаться в лабиринте лжи и обмана, созданном тогдашними дипломатами, далеко не пропали даром. Получается необычайно яркая картина тех побудительных мотивов, которые заставляли государства ссориться, мириться, вести войны, заключать союзы и придерживаться той или другой внешней политики.
Кантемир был одарен способностью видеть дальше сугубо временных явлений, предопределять до некоторой степени будущее и понимать, что есть прочного в изменчивом, неясном ходе событий: он им не подчинялся в своих суждениях, он видел, откуда и куда они идут. Стараясь оградить, по мере сил и возможности, интересы своего отечества, наш дипломат уже тогда с большой проницательностью утверждал, что мы сколько-нибудь искренних друзей в Европе не имеем; он указывал и на причины этого явления: на нашу отсталость в культурном отношении, на страх, который вызывает наша военная сила при полной неизвестности, к какой цели она будет направлена. Он даже совершенно четко оттенил те факторы, которые повлияют на ход нашей политики и политики других государств, подметил зависть, которую возбуждает могущество России в других ведущих европейских государствах, и указал на то, что Франция, самая сильная держава того времени, в искренний союз с нами не вступит, потому что она столько же заинтересована в ослаблении Германской империи, как и в ослаблении России. Наше правительство то и дело старалось вступать в союз с Францией, подчиняясь в этом отношении иногда весьма мелким побудительным мотивам. Так было, например, при Бироне, когда он вздумал, будучи избран при содействии свояка, рижского коменданта генерала Бисмарка, курляндским герцогом, выдать племянницу Анны Иоанновны, молодую принцессу Анну Леопольдовну, замуж за своего сына и с этою целью удалить от двора близкого родственника германской императрицы, принца Антона-Ульриха. Этот брак вызвал бы разрыв с германским императором, а потому Бирон хотел вступить в союз с Францией и требовал от Кантемира, чтобы он подготовил сближение с ней. Так было и по отношению к знаменитому маркизу Шетарди, постоянно уверявшему русское правительство в дружбе Франции, а на самом деле дружившему с тайными противниками России: Швецией, Польшей, Турцией.
Из реляций нашего посла видно, что, несмотря на молодость и дипломатическую неопытность, несмотря также на свой честный и прямодушный характер, он почти с самого начала своей дипломатической карьеры ясно понял, что с тех пор, как благодаря военным успехам Петра Великого «мы вдруг стали уже народ новый, не меньше стройный других, не меньше обильный, завидим врагу и в нем злобу унять сильный», – с тех пор, как русское оружие нанесло столь чувствительные удары ближайшим нашим соседям, Швеции и Турции, а Польша, очевидно, уже клонилась к упадку, Россия становилась державою равносильной другим великим державам и потому естественно вступала с ними в соперничество как относительно своего влияния в Европе, так и способности ограждать здесь свои интересы. Понимал Кантемир и то, что это соперничество, этот быстрый рост могущества России заставит другие державы, которым принадлежало первенство в Европе, относиться недружелюбно к нашему отечеству и строить против него всевозможные козни. Он не доверял ни Англии, ни Франции, и события вполне оправдали это чувство недоверия. И министры Георга II, и знаменитый кардинал Флёри рассыпались в уверениях в дружбе перед Россией и в то же время отказывались признать за русскими царицами императорский титул и постоянно натравливали Польшу, Швецию и Турцию на Россию, достигая нередко успеха и силясь после войны отнять у нее возможность заключить выгодный мир. Избрание Станислава Лещинского польским королем, невыгодный Белградский мир после взятия Хотина и другие факты этого рода служили ясным доказательством проницательности Кантемира как дипломата. Таким образом, Кантемир, быть может, первый дал ясное выражение тому несомненному в настоящее время историческому закону, что Россия как одна из наиболее могущественных держав в Европе будет всегда иметь своими противниками те государства, которые претендуют на наиболее влиятельное положение, будь это Австрия, Франция, Англия или, как теперь, новая Германская империя.
Мы не можем входить здесь в подробное изложение дипломатической деятельности Кантемира и подтвердить выписками из его реляций, как верно он оценивал тогдашнее внешнее положение России. Но такая проницательность, во всяком случае, свидетельствует о блестящих дарованиях Кантемира, тем более что, как мы видели, масса мелочных хлопот и забот поминутно отрывали его от исполнения прямых обязанностей. При таких обстоятельствах можно удивляться, что он находил еще время для весьма широкой литературной деятельности. Правда, его творчество оскудевает, но не оскудевает его желание служить отечеству на литературном поприще, содействовать, по мере сил и способностей, его просвещению. За исключением первых трех лет пребывания за границей, не проходит почти ни одного года, чтобы он не обогатил русскую литературу новыми оригинальными или переводными произведениями. В Лондоне он пишет стихи «Противу безбожных», «О надежде на Бога», «На злобного человека», «В похвалу наук», в которых он прославляет разум, «к понятию отверстый», клеймит «суеверство злое», возвеличивает науку с ее «речью тихою, но честным ушам внятною, не знающую ни гневу, ни страху причину, ищущую и любящую истину едину». В то же время он знакомит русскую читающую публику с классическими произведениями древности, переводит Анакреонта, приступает к переработке своих сатир, придает им совершенно новый вид и отчасти заменяет устарелый силлабический стих тоническим, более соответствующим духу русского языка. В это же время он пишет свою шестую сатиру «О истинном блаженстве», в которой формулирует идеал счастливого человека, указывает на тщету богатства и власти, прославляет человека доброго и пробуждающего в других добрые чувства. Чем-то успокоительным, светлым и чистым веет от этой сатиры, написанной первым русским писателем в такое жестокое время, каким было начало восемнадцатого столетия, когда люди губили друг друга, не останавливаясь ни перед чем, чтобы обогатиться или завладеть властью, от этой неожиданной в русском обществе проповеди, что
