Один из номеров, по которым мне следовало позвонить тотчас по прибытии, принадлежал Джозефу Кинсли, приятелю Осеи, живущему где-то в окрестностях Кумаси. Звонить человеку без повода все-таки неудобно, и я тянул волынку в течение трех недель. За это время повод не подыскался, но растущее чувство неловкости перед Осеи наконец пересилило чувство неловкости перед незнакомым абонентом.
— Кто? Алекс? Ий, Алекс, акваба-акваба-акваба! — зазвучали в трубке знакомые нотки, — Что же ты так долго не объявлялся? Осеи и Амма мне уже трубку оборвали! Ну как ты там?
— Хорошо, Джозеф, спасибо! Привыкаю…
— К здешней жизни? Ий! К ней даже я еще не привык, а я тут родился! Так ты где обитаешь?
— В Эльмине. Это недалеко от Кейп-Коста.
— Эльмину знаю, ахэ! Я за тобой приеду в следующую пятницу.
— Куда приедешь, в Эльмину? Из Кумаси?
— Из Кумаси. Заберу тебя к себе на выходные.
— Так это же шесть часов езды в один конец! Да еще по таким дорогам…
— Об этом не беспокойся. Жди меня в следующую пятницу, часов около… Ий, Алекс! Осеи говорил, что ты выучил чви. Адамфо ба а, омма дэбида ммрете пэпэапе[98]. Понимаешь?
— Понимаю: жду тебя в следующую пятницу между полуднем и полуночью.
— Уайе адье, уайе адье паа! Энье эчьире[99].
В пятницу Джозеф приехал за мной, как и обещал, между полуднем и полуночью. Нет, он не шоферил в течение шести часов по смертельным ухабам — он вообще не водил машину, полностью полагаясь на всеафриканский маршрутный транспорт. Маршрутка тро-тро доставила Джозефа в Кейп-Кост, а оттуда — пять-шесть километров по прибрежному шоссе, час ходьбы от силы. Энергии моему новому знакомому было не занимать, и, может быть, поэтому он выглядел значительно моложе своих тридцати пяти. Худой, если не сказать субтильный молодой человек. Слегка приплюснутое лицо, глаза навыкате. Клетчатая рубашка с вымокшими подмышками и мешковатые брюки со стрелками — форма одежды советского интеллигента. Традиционное рукопожатие с прищелкиваньем. Приветственная улыбка до ушей, выдающая широкую межзубную щель. «Ий, Алекс, я вспомнил, что в этой деревне у меня есть друзья. Я думаю, и они меня помнят. Вот мы у них чего-нибудь перекусим и сразу поедем…»
После обеда и послеобеденных посиделок нас проводили до станции, где мы погрузились в рейсовый автобус Эс-Ти-Си: Джозеф рассудил, что заморскому гостю негоже трястись в тро-тро. Любая автобусная поездка в Гане начинается с молитвы. Водитель и пассажиры хором обращаются к Всевышнему, ходатайствуя о беспрепятственном проезде и благополучном прибытии. Но это только начало: ни один рейс Эс-Ти-Си не обходится без проповедника, создающего шумовой фон на протяжении всей поездки. Треть пассажиров внимает и подбадривает, остальные глядят в окно или делают вид, что спят. Наш проповедник оказался седовласым и зычноголосым старцем с глазами, опустошенными онхоцеркозом. «Отумфо! Обоадье! Оньянкопон!»[100] Я поднял книжное забрало. Джозеф уставился в кириллицу на обложке, как будто высматривая в ней тему для разговора. С задних рядов уже доносилось ожидаемое «шэ, обруни!»[101] Это — первая фраза, которую выучивает пришелец.
Обруни в Гане, мунделе в Конго, тубаб в Мали и Сенегале. «Тубабу, кадо! Тубабу, кадо!»[102] — попрошайничают дети, высыпая из саманных жилищ по берегам Нигера. «В ожидании кадо», — каламбурит один из тубабов. Местные жители незлопамятны: чужестранца, даже белого человека, которого у них есть все основания ненавидеть, встречают по-доброму — настолько, насколько это вообще бывает. Но «лес духов» не жалует тех, чьи предки прошли здесь с огнем и мечом, и, при всем гостеприимстве хозяев, белому туристу в Западной Африке приходится туго, а уж тому, кто приехал пожить, — и подавно. Тем не менее на дорогах Ганы и Мали, Буркина-Фасо и Кот-д’Ивуара то и дело сталкиваешься с бледнолицыми сородичами, издалека узнаешь собрата под боевой раскраской противосолнечного крема.
Видавшие виды туристы-первопроходцы, розовощекие студенты из Голландии или Швеции или добровольцы-спасатели вроде меня, претендующие на взгляд изнутри, лезущие из кожи вон, чтобы доказать свое отличие от прочих обруни… Есть и еще одна категория: те, кто приехал сюда, чтобы остаться. Люди с урючной кожей, давно перешедшие из статуса обруни в статус невозвращенцев. Эти старожилы знают Африку как никто — и как никто ощущают себя в ней чужими. Странно: за все время ни один из них так и не выучил язык коренного населения. Как будто изоляция изначально входила в их планы или принималась как данность. Как будто затем и ехали, чтобы испытать всю полноту одиночества там, где это понятие так же чужеродно, как слово «скоро».
* * *
Ближе к вечеру за окном автобуса замелькали форпосты бывшей столицы Конфедерации Ашанти. Двускатные крыши построек доколониального периода, флажки асафо. И, конечно, рынок Кеджетия, занимающий площадь в шесть квадратных километров и насчитывающий около одиннадцати тысяч лотков.
Те, кто бывал в этих краях, знают: рынок — средоточие здешней жизни, сплав традиции и современности, лабиринт, не знающий себе равных. Дело в том, что за пределами двух основных городов, Аккры и Кумаси, в Гане нет магазинов. Вернее, нет помещений, опознаваемых как магазины в европейском понимании. Когда хозяйке нужно то или это, она идет в хижину к дядюшке Кофи или тетушке Эджоа, у которых то или это имеется в количестве, предполагающем возможность купли-продажи. Если же нужно и то, и это, хозяйка идет на рынок. Что непосвященному видится босховским адом, для африканской хозяйки — вотчина и родная стихия, рай секонд-хенда.
Здесь перекраивают старые школьные формы, нижут бусы, выдалбливают калебасы. Мастерят светильники из консервных банок. Автомобильные запчасти переплавляют в кухонную утварь и музыкальные инструменты, а из шин изготавливают резиновые сапоги и сандалии. Гончары, кузнецы, кожевники, шорники, столяры — ремесленники всех сортов и возрастов — демонстрируют свое мастерство на глазах у бесчисленных зрителей и немногочисленных покупателей. На прилавках выложены плоды труда: статуэтки, маски, запонки, гребешки, нагрудные украшения, изделия из бронзы, золотые гирьки и табуреты вождей, резные доски для овари, атрибуты восьми аканских кланов и семи материнских рек, фигурки животных, барабаны и флейты, головные уборы из леопардовых шкур. Сушеные змеи и летучие мыши, коренья и листья, банки и склянки, настойки и порошки, рога и копыта, застывшие в мунковском крике головы обезьян: мы пришли в лавку аптекаря. Дальше — швейный цех, дружный стук допотопных машинок «Зингер». Кое-где попадаются даже традиционные станки для производства кенте.
