На следующий день он был слаб, но самочувствие было нормальным. До прихода врача было еще несколько слабых приступов, а потом и они прекратились. А вот что меня удивило. Утром ко мне обращается дежурный офицер с вопросом: «Сколько у вас неработоспособных?» Считаю по пальцам и отвечаю. Лейтенант благодарит, салютует и уходит. Это уже трудно понять. Он, по сути, мой тюремщик, а относится ко мне как к равноправному человеку. А он ведь воевал, был тяжело ранен, у него нет правой руки, т. е. он стал инвалидом в результате боевых действий. Я — представитель противника, пришедший на его землю. Просто не понять!
Должность дежурного врача лагеря мне пришлось выполнять несколько раз, и как решила судьба, на меня обрушились еще два случая сложной и скорой медицинской помощи. Мой второй экстренный пациент был опять румын. На поля развязалась драка, во время которой один дал отпор другому ножом в лицо. На щеке резаная рана длиной в 10 сантиметров, а врача нет.
Мы позвали политрука Мейера и тот решил, что рану нужно немедленно зашивать, так как в Астрахань не идет никакой транспорт, поэтому помощи ждать неоткуда. Он достал красные нитки, а я в медпункте взял необходимый для этого инструмент. И опять удача — я уже присутствовал при такой операции, когда Тамара Николаевна зашивала жителю деревни ногу. Обезболивающих средств не было, зато были крепкие мужчины для обеспечения неподвижности пострадавшего. Трое помощников держали пациента, сидящего на стуле, а мне под вой мученика пришлось поставить семь швов.
По окончании этой пытки мое самочувствие было плачевным. Я уверен, что пациент чувствовал себя намного лучше меня. Но мне очень льстило, что румыны с этого дня стали называть меня «господин доктор».
Год спустя в лагере № 165 «Талицы» меня узнал именно тот румын, которого я лечил от приступа малярии. Он созвал соотечественников и представил меня как спасителя от смерти. Несколько раз он снабжал меня продуктами в знак благодарности, а где он их доставал, я не знаю.
Когда после моего экзамена на хирурга на третий день появилась Тамара Николаевна, мы с ужасом узнали, что больной отрезал узлы ниток бритвой. К счастью, никаких осложнений не было.
Третий пациент был немец, очень близкий мне, у которого рука распухала прямо на глазах все больше и больше от неизвестного воспаления. Велика опасность заражения крови! Опять созван совет во главе с Мейером, и опять всю ответственность взвалили на меня. Переживал ужасно. Надо причинить острую боль другу, чтобы спасти от гибели. Медик мог установить, что с ним и нужно ли хирургическое вмешательство. А кто я? Беспомощный дилетант. Попытался я отложить срок вмешательства до врача, но она не пришла, а на руке показалось большое желтое пятно — гной. Под наблюдением начальства мне удалось вскрыть очаг воспаления, убрать гной и освободить товарища от боли и осложнений. На меня никто уже не обращал внимания, а меня страшно тошнило, колени дрожали, озноб бегал по спине, и одно мне стало ясно: врачом не буду никогда.
Дружеские отношения как с Мейером, так и с Тамарой Николаевной перешли на еще более высокий уровень, когда я заболел желтухой. Боль в области печени была сильной, и я должен был лежать в постели. Аппетит отсутствовал. Единственное, что хотелось есть, были селедка и помидоры, которые мне приносил тот румын. Но об этом врач не должна была знать, потому что она запретила есть любую пищу, содержащую соль и специи. На этой почве врач и Мейер начали соревнование. Они стали приносить мне деликатесы. Впервые в жизни я дегустировал черную икру, которую консервировали на небольшом заводе рядом с нашим лагерем. Мейер принес икру с белым хлебом и огурцом. Когда врач узнала об этом, она чуть не лопнула от гнева: «Если принесет еще, выбрось в Волгу — он тебя отравит!»
Не помню, что именно она принесла взамен подарка Мейера, но хорошо помнится, что в этот период у меня было изобилие деликатесов и лишние продукты я отдавал своим товарищам.
Вылечился я достаточно быстро, занятия по русскому языку возобновились, беседы с Мейером на немецком и с врачом на русском продолжились. Разговорная речь улучшалась изо дня в день, а понимал я уже почти все. Во всяком случае смысл речи я улавливал. Но судьба приготовила мне особенную кашу. Вечером после работы мы с Тамарой Николаевной сидим в медпункте, она за письменным столом, а я, напротив, и смотрим друг другу в глаза. Она, очевидно, решила, что я уже достаточно знаю русский язык, чтобы позволить нам общение на душевном уровне. А я, к сожалению, не был подготовлен к таким тонким темам. Просто по общему психологическому состоянию, хотя смысл ее слов понял. Спрашивает она: «Коля, ты меня любишь?» Найти ответ на такой вопрос довольно просто. Она со мной обращалась как с хорошим другом, но я решил повысить оценку. Отвечаю: «Да, как родную мать».
Никогда не забуду взрыв отвращения и изумления на ее лице. Глаза ее, только что излучавшие доброту, стали черными и метали молнии гнева. Она встала и вышла без слов, а я сидел и соображал, что за преступление я совершил. Она была старше меня лет на 5 или 7, облик ее меня не воодушевлял, а переход из положения летчика в раба я еще не ощутил, не понял. Может быть, все случилось к лучшему, так как тесные связи персонала с пленными карались тогда очень строго.
Но… за свое «нет» я получил сполна. Последствия разговора сказались быстро. Я на собственном опыте узнал, что такое женское издевательство. Тамара Николаевна стала обращаться на «вы», ругала меня как только могла. Целыми днями я должен был чистить все сверху вниз, а окончив, все начинать сначала.
Как я обрадовался, когда от Мейера узнал интересную новость: «Будущие курсанты антифашистской школы собираются в центральном лагерном отделении 108–1 в Сталинграде. На днях поедешь туда пароходом». Какая радость! Я не догадывался тогда, что попаду из огня да в полымя.
Здесь, в Таболе — деревенская идиллия по сравнению с другими лагерями. Кормили досыта, на работе никто никого не подгонял, все мы прилично одеты, обращение человеческое, даже с дружественным нюансом, чувствовалось уважение даже к пленным противникам.
Следует вспомнить, как мы проводили нерабочее время на берегу Волги. Доступ к берегу был открыт, то есть там не было ограды. Мы соорудили там платформу из досок, где полоскали котелки и кухонную посуду. На дне русла отлагались остатки пищи, что привлекало небольших рыбок — черноглазок. Среди румын было несколько цыган, которые научили нас ловить рыбу удочкой, крючок которой делался из булавки. В качестве наживки применяли шарики из хлебного мякиша. Рыбки словно охотились за этой приманкой, в результате чего опытным рыболовам удавалось выловить 20–30 штук в час. Есть эту рыбу сырой конечно никому не хотелось, поэтому на берегу разжигали мелкие костры и варили суп или слоеное блюдо из рыбы и помидоров. Вечерами сидели мы вокруг костров и, кушая, беседовали. Никто из начальства нам при этом не докучал. Купаться было запрещено, но страстно за выполнением этого приказа никто не следил. Поэтому после вечерней проверки мы ходили купаться в Волге.
