Медикаментов не дали, назначили другой срок. Побродили по городу, поклонились могиле Ватутина, братским могилам, побывали в лавре, посмотрели на монахинь. Там была торжественная встреча какого-то зарубежного религиозного деятеля. Интересно было посмотреть, но все казалось каким-то нереальным, киношным. После того как прокатилась такая война, всерьез этим заниматься, по-моему, нельзя.
Уже осмотрели весь Киев, а уехать никак не можем, на подножке холодно, мы в одних гимнастерках. Нам пытались помочь ребята — выпускники пограничного училища. Выбрали вагон, у которого никого не было, и двери были закрыты, но зато открыты окна. Первой подсадили меня, и я свалилась в купе на колени какому-то товарищу. Он был в гражданском, галстук-бабочка, огромные очки. Глаза у него чуть не выскочили из орбит. На пороге появился лейтенант с грозным видом:
— Сержант, как вы сюда попали?
Я ему сказала, что через окно.
— Потрудитесь выйти в дверь! — и уже, когда я выходила из вагона, сказал, что это премьер-министр Польши Осубка-Моравский едет в Москву. Вагон международный, мы недосмотрели, а пограничники от нечего делать, видно, решили позабавиться.
Вот так неожиданно пришлось мне побывать на коленях у премьер-министра Польши.
…Снова пришлось трястись от холода и страха на подножке.
Снова в Киеве, на этот раз с Кандановой[35], она приехала предъявить претензии в санотдел округа, но ее и слушать не стали. Потащила я ее послушать оркестр. В первый ряд прошел Хрущев с сопровождающими лицами. Объявили: «Друга рапсодия Листа». Я приготовилась слушать, мне очень нравится эта вещь, но через две минуты начальница сказала: «Пошли отсюда, зачем нам этот похоронный марш». А так хотелось послушать… Ведь это же первый концерт в мирное время, но начальство рассудило иначе.
Я снова собралась в Киев, была на вокзале, но вдруг появились автоматчики и так ловко очистили вокзал — глазом моргнуть не успела, как ни одного человека на нем не осталось. Меня почему-то не тронули. Через несколько минут подходит бронепоезд какой-то странный, часть вагонов не бронированные, но необычные.
У машиниста сидит офицер с автоматом и телефонным аппаратом. Поезд мгновенно оцепили автоматчики. Из поезда вышли несколько полковников и стали у вагонов. Паровоз моментально набрал воду, и поезд покатил дальше. Позже узнала, что в этом загадочном поезде ехал в Потсдам Сталин.
Нам дали три тысячи пленных немцев, мадьяр, румын. Будут работать над восстановлением станции Брянск II. Не могу я на них смотреть, а оказывать помощь — тем более. Даю бинты — пусть перевязываются сами. К нам в санчасть часто заходит переводчик лейтенант Алексей Фесенко. Предложил мне заниматься немецким. Мне просто стыдно, я почти ничего не помню. Так хочется скорее взять в руки книги и не выпускать их из рук[36]. Вспоминается школа, если что-то и осталось в голове, так это химия. Но такие преподаватели, какой была Мария Павловна[37], — это большая редкость, учитель милостью божьей. Она в молодости была дружна с семьей Менделеева. Большинство преподавателей по сравнению с ней выглядели ремесленниками. Хотя я любила и физика Александра Васильевича Белякова, он был на фронте всю войну, историка Ивана Ивановича Иванова, он ушел на второй день политруком. А классный руководитель Нина Абрамовна Горбатовская, когда узнала, что мы ушли добровольцами, сказала, что это будет нам хорошей школой жизни. Не дай бог проходить такую школу, как война. Для нее самой она обернулась гибелью в ГЕСТАПО. А козел — наш учитель пения — пошел служить фашистам и сбежал с ними. Война распределила не только учащихся, но и учителей.
Как бы то ни было, начинать придется все заново.
Пришел приказ на демобилизацию. Это уже вторая очередь, но меня в приказе нет. Медиков не хватает, меня уговаривают остаться. Мнения у всех разные. Одни говорят, что остаться хотя бы для того, чтобы пережить это тяжелое время, на гражданке старшина кормить не будет. Цветков говорит, что жизнь тем и интересна, что в ней трудности. Если все будет гладко без борьбы — жизнь будет неинтересна. А я вот как-то не удосужилась задуматься над этим, казалось, кончилась война — и всем трудностям пришел конец. Саша пишет, чтобы я ехала к его родителям, но статус у меня не тот, чтобы к ним являться. Нужно всерьез подумать об учебе. Мне уже двадцать первый год. Четыре года и три месяца — самое лучшее время в жизни человека забрала война. Пришлось ехать в Шостку в политотдел, убеждать. Начальник политотдела долго беседовал со мной, но вначале, когда я назвала свою фамилию, почему-то усомнился, что я именно Карпова. Смотрел в какие-то бумаги. По дороге назад я вспомнила, что Безрук говорил, что когда доложили в политотдел результаты последнего осмотра, и он услышал, что все-таки остались четыре девчонки и будут демобилизовываться, он сказал, что не пожалеет времени — приедет специально посмотреть, что это за крокодилы, на которых никто не польстился. Нельзя было подводить подполковника, а то бы нужно было доложить, что я одна из крокодилов, пусть любуется. Остальные три крокодила — Вера Гавриленко, Надя Воропаева и Аня Мягкова — очень хорошие девочки, пусть бы приехал, посмотрел.
Проводы нам устроили грандиозные. Заставили меня выпить самогонки. А у меня на алкоголь парадоксальная реакция — я начала реветь. Обошла чуть ли не всех, подходила сзади и ревела, уткнувшись носом в гимнастерку. Начальство выясняло, кто меня обидел. Никто меня не обидел. Мне трижды приходилось уходить из дому на фронт — в 41-м, в 42-м и в 43-м, но я не проронила ни слезинки. В сорок первом вообще была в диком восторге, да и в сорок третьем. А вот теперь никакой радости от того, что возвращаешься домой.
Жаль, страшно жаль расставаться с батальоном. Он стал частью моей жизни.
А кроме того, это ведь и прощание с юностью.
Радужных надежд на будущее у меня вдруг не стало.
Винокур Николай Абрамович
Интервью — Григорий Койфман
— Родился 7/12/1922 в местечке Новая Чартория Любарского района Житомирской области. Большую часть населения Новой Чартории составляли украинцы, евреев было в местечке всего пятьдесят семей.
Местечко находилось на берегу реки Случь, притока Тетерева, кроме школ, в нем был ветеринарный фельдшерский техникум и местная достопримечательность, государственная мельница высотой в пять этажей. Мой отец, кожевник по профессии, имел большую семью, восемь детей от первого брака.
В двадцатом году, во время эпидемии тифа он овдовел и через год женился на моей матери.
Мама потеряла первого мужа на Гражданской войне и одна воспитывала двух сыновей. Когда они познакомились и поженились, то папе было уже 50 лет, а маме 40 лет. В двадцать втором году родился я, а еще через год моя младшая сестра. Так получилась, что 12 детей приходились друг другу родными и сводными братьями и сестрами. Одна из дочерей отца от первого брака еще до революции уехала в Америку, да и сам отец в 1910–1914 годах жил и работал на меховой фабрике в Филадельфии.
