До свадьбы Екатерина могла развеяться, отдохнуть душой в обществе молодых подруг. Теперь такие девичники были запрещены по распоряжению обер-фрейлины великой княгини, мадам Краус. Долгие часы проводила она в полном затворничестве, лишенная своих любимых развлечений, которые, по мнению государыни, были для жены престолонаследника рискованными. Сидя в четырех стенах одна в жаркие летние дни, она сожалела о том, что не выехала на охоту или в путешествие вместе со своим двором. Сожалела и пыталась поверить, что это ей во благо.
Каждую неделю осенью и зимой устраивались два бала-маскарада: один во дворце, а другой в доме какого-нибудь видного сановника. Это были церемонные, скучные вечера. Поведение малочисленных гостей отличалось чопорностью, которую не могли скрыть никакие маски. Они лезли из кожи вон, чтобы соблюсти все правила высшего приличия. Императрице очень нравилось производить фурор своим появлением на этих балах. У порога она приостанавливалась, привлекая внимание всех гостей к своей фигуре в пышной струящейся мантии, со всеми орденами империи, сверкавшими бриллиантами у нее на груди. Часто она покидала салон и возвращалась снова, но в другом платье. Так происходило два-три раза за вечер.
У Екатерины не было выбора: она должна была посещать эти балы и притворяться, будто получает огромное удовольствие в скучном и мрачном обществе, рядом с мужем, который, не таясь, флиртовал сразу с несколькими дамами. «Притворяешься, словно тебе весело, — вспоминала она много лет спустя, — но глубоко внутри скрывается смертельная скука». Да, скука просто убивала ее. При дворе, где лишь половина вельмож могла читать (женщины, в целом, были образованнее, чем мужчины), и только треть придворных могла писать, где господствовало невежество, а искусством вести живую, интересную беседу владели очень немногие, Екатерина изголодалась по просвещенному обществу.
Изредка появлялся какой-нибудь утонченный гость, вроде шведского графа Гилленбурга, и вносил свежую струю, но по большей части, писала Екатерина, «было совершенно бесполезно заводить разговор об искусстве или науке, потому что все они были необразованными. Ругательства сходили за остроумные замечания».
Временами ее одолевала глубокая хандра, «которую не могли рассеять никакие увеселения, разговоры, вкусная пища, доброе отношение и участие», — писала она, оглядываясь на пережитое. Неудивительно, что Екатерина плакала и вся сжималась от страха, когда фрейлины, застав ее в слезах, звали доктора.
Доктор Борхав, образованный человек, понимал, что Екатерина вынуждена переносить душевное и физическое напряжение, которое истощает ее силы. Когда его вызывали к ней, он неизменно проявлял сочувствие. Он знал, что ее мигрени и бессонница, плаксивость и меланхолия вызваны как страхом, так и телесной слабостью, и что чем больше она обходилась без сна, тем легче могла подхватить болезнь. В суровые зимы она страдала рт постоянных простуд, меняя «по двадцать носовых платков в день». У нее иногда открывалось кровохаркание, и доктор опасался за ее легкие. Однажды утром, перед приходом куафера Борхав осмотрел ее голову и обнаружил, что у Екатерины еще не закончилось формирование черепных костей. В семнадцать лет у нее был череп шестилетнего ребенка. Вывод Борхава был таков: причиной головных болей явилось переохлаждение неокостеневших мягких тканей.
У нее болели зубы. Часто, когда боль пульсирующими молоточками стучала в висках и пронзала острой молнией челюсть, она долгий вечер высиживала на каком-нибудь балу или приеме и, стиснув зубы, обменивалась краткими любезностями. А ей нестерпимо хотелось забиться куда-нибудь в укромный уголок и остаться наедине со своими страданиями. Многие месяцы ей не давал покоя зуб мудрости, и наконец, трепеща от страха, она согласилась вырвать его.
Придворный малоопытный хирург взял щипцы и попросил великую княгиню открыть рот. Та с замирающим сердцем, собрав в кулак всю свою волю, сидела на деревянном полу. Слуга держал ее за одну руку, а доктор Борхав за другую. Страшные щипцы вошли в рот. Хирург зацепил ими зуб, и, поворачивая, начал тащить его. Несчастная дико закричала от боли, из ее глаз и носа потекло, «как чай из носика чайника». Последний ужасный рывок. Хирург вытащил зуб, а вместе с ним порядочный кусок кости. Из раны хлынула кровь на платье Екатерины, лужицей растекаясь на полу. Лицо ее горело, словно опаленное огнем.
В этот момент на пороге появилась государыня. Увидев страдания Екатерины, она тоже начала плакать. Доктор объяснил ей, что произошло. Сама же Екатерина, когда кровотечение утихло, сказала Борхаву, что вытащена лишь половина зуба, а другая часть его еще торчит. Остолбеневший от ужаса лекарь хотел было нащупать остаток зуба пальцем, но Екатерина не позволила ему сделать это.
Слуги принесли лоханки с горячей водой, чистые тряпки и мазь. Хирург нервно мерил шагами комнату. Через несколько часов Екатерина смогла лечь в постель и отдохнуть. Прошел день-два, и она начала есть. Острая боль в ране прекратилась, но челюсть и подбородок еще долго оставались иссиня-черными.
Екатерина твердо решила устранить еще один источник боли. Вскоре после свадьбы ей стало ясно, что она ни в коем случае не должна влюбляться в своего мужа. «Если бы он возбуждал хоть чуточку любви, я бы его полюбила, — писала она, вспоминая о том времени. — Но я сказала себе: если ты полюбишь этого человека, то будешь самым несчастным созданием на лице земли». Она была сурова к себе, стараясь замкнуть наглухо свою душу и сердце от жалкого, временами злобного мальчишки, к которому отныне была прикована. «Он едва ли замечает тебя, — говорила она себе. — Он разговаривает только о куклах… и любая другая женщина вызывает у него больше внимания, чем ты». С холодным сердцем и ясными глазами Екатерина трезво оценивала свое положение и отдавала себе отчет в том, насколько опасно и недальновидно для нее было бы пробуждать в себе искреннее чувство к своему мужу. В лучшем случае от него можно ждать дружбы, но не любви.
Да и сама по себе их супружеская жизнь удаляла их от любви. Между ними не было половой близости. Екатерина, как женщина, совершенно не возбуждала Петра.
Как-то раз до ее слуха долетели слова, сказанные им своим слугам о том, что прелести его жены не идут ни в какое сравнение с прелестями фрейлен Карр, бывшей в ту пору его любовницей. («Он не знал никаких приличий, разглагольствуя во всю глотку», — писала Екатерина в своих мемуарах.) Они жили в разных апартаментах, и хотя Петр каждую ночь спал в постели Екатерины, раздевался и одевался он у себя и жил так же независимо, как и до свадьбы. Его, казалось, нисколько не заботило то, что он был обязан исполнить свой первый долг — зачать наследника, которого так ждала его царственная тетя. Он пренебрег этим ожиданием и был уверен, что винить в бесплодии будут не его, а Екатерину. Вероятно, у него была полоса полового бессилия. Он часто болел, и доктор пускал ему кровь, а в начале 1746 года к нему прицепилась жестокая лихорадка, продержавшая его в постели почти два месяца.
