А в деревне еще долго вспоминали, как мы уходили. «Помнишь, Настя, как вы с мамой в
41-м отправились пешком в Москву с котомочками», — «окая», вспоминала Тетя-Таня, когда спустя двадцать с лишним лет мы всей семьей с детьми жили у нее. Зная всех их с детства, я и взрослой, и дожив до старости называла и продолжаю называть Тетя-Феня, Тетя-Кланя, Тетя-Таня, и каждый раз, оказываясь в Свистухе, я обязательно захожу к Тете-Клане (той, что с осколком), и мы разговариваем и о детях, и о внуках, и о давлении, и о кавинтоне, вспоминаем тех, кого уже давно нет, и обязательно вспоминаем войну.
Москву бомбили каждую ночь, а часто и днем. Когда объявляли тревогу, все шли в бомбоубежище или в метро. В метро уходили с вечера и сидели там до утра. Иногда кидались туда и в дневные часы, если оказывались поблизости во время бомбежки. Нередко в таких случаях происходила давка у эскалаторов или на лестницах, люди падали, на них наступали, так что часто бывали несчастные случаи. Станцию Кировскую закрыли, поезда на ней не останавливались. Там обосновалось правительство. Она долго оставалась закрытой уже после того, как Москву перестали бомбить. Хорошо запомнилась одна бомбежка в первую зиму. Поздно вечером объявили тревогу, мы спустились в бомбоубежище, но там набилось столько народу и было так душно, что мы с семьей тети перешли в какую-то маленькую комнату, тоже в подвале. Мальчишки из бомбоубежища все время играли с дверью этой комнатушки и то запирали ее снаружи, то отпирали. Вдруг раздался такой оглушительный взрыв, что мы были уверены, что бомба попала в наш дом. Кинулись к двери, — не открывается, — то ли завалило обломками, то ли опять заперли мальчишки. Оказалось, что все-таки заперта, и, в конце концов, они нас выпустили. Бомба упала совсем недалеко, между зданием старого Университета и Манежем. Волна от нее была страшной силы: по всей Никитской вылетели оконные стекла. После этого случая мы перестали ходить в бомбоубежище. Мама решила, что лучше погибнуть от бомбы, чем быть засыпанными в подвале. Мы оставались дома, я даже не просыпалась от взрывов и пальбы зениток.
На бульварах, напоминая колоссальных рыб, лежали аэростаты. Ночью их поднимали в воздух для защи- ты'от бомбардировщиков, чтобы изменить план города.
Дома мы прожили недолго, ведь в квартирах были голландские печи, для протопки которых требовалось много дров, а взять их было неоткуда, замерзла вода, и пришлось скитаться по родным и знакомым. Сначала мы поселились у маминого двоюродного дядюшки около Чистых Прудов. Было очень голодно. Мне мама варила или жарила на обед по одной картофелине, а сама обходилась только хлебом с кипятком. Двоюродный дед часто посылал меня на Мясницкую за хреном, — единственный продукт, продававшийся без карточек и за копейки, — он его намазывал на хлеб.
Там мы оставались недолго. Тетка чем-то обидела маму, и тогда мы перебрались во Власьевский переулок к Е.В.Романовой, о которой я уже упоминала. Я спала вместе с Еленой Владимировной на ее кровати, а мама на полу.
Иногда заходили к друзьям, жившим неподалеку на Арбате. Они переехали сюда в пустовавшую квартиру из своего дома, находившегося в одном из переулков у Смоленской площади. Дорогомиловский мост заминировали и всех, кто жил поблизости, переселили. У них можно было подкормиться; муж маминой подруги был известным преуспевающим врачом, а она сама — мастерица на все руки — без конца что-то шила и то и дело ездила в деревню, где меняла сшитые вещи на продукты. К тому же у них была ванна с газовой колонкой — роскошь, которой у нас не было даже до войны, так что можно было хорошенько вымыться, а мне еще и побарахтаться в воде. Как-то они предложили своим дочкам и мне пойти в Дом ученых посмотреть кино. Развлечений никаких не было, школы не работали, и мы с радостью отправились, тем более, что был не очень холодный солнечный день, и так весело шагалось по занесенным снегом мостовым. Показываликартину «Свинарка и Пастух». Мне исполнилось только девять лет, но уже тогда меня тошнило от невозможной пошлости и фальши. А спустя много лет я несколько раз смотрела по телевизору этот чудовищный фильм именно потому, что живо вспоминала тот солнечный день зимы 42-го года.
Весной мы вернулись к себе. В первый год войны, как я уже говорила, занятий в школах не было, так что я болталась без дела, а тут стала много времени проводить во дворе. Иногда затевались веселые интересные игры, — круговая лапта, штандар, казаки-разбойники, колдунчики, но бывали и страшные драки между мальчишками, и, конечно же, не обходилось без мерзких анекдотов. Чтобы как-то меня занять и отвлечь от двора, мама уговорила меня записаться в хореографическую студию и в кружок художественного слова при ЦДХОДе (Центральном Доме художественного образования детей). Мне там сразу понравилось. Атмосфера царила на редкость приятная, руководители студий и кружков были представители старой интеллигенции, чудом уцелевшие. С хореографической студией нам часто приходилось выступать в самых разных местах. Больше всего мы радовались, когда перед Новым годом нас приглашали в Колонный зал или в СОВНАРКОМ, — там выдавали подарки, — кулечки с конфетами и печеньем, а то и яблоками или мандаринами, что по тем временам было неслыханной роскошью.
Hi1'
В 43-м в ЦДХОДе меня порекомендовали на пробы в Мосфильм для картины «Жила-была девочка». В студии художественного слова и в школе я много играла в спектаклях, читала на всех утренниках стихи. Однажды, когда я прочла кусок из только что написанной Алигер поэмы «Таня» (о Зое Космодемьянской), вышедший на эстраду Чуковский, прежде чем начать «А кругом все пчелы — пчелы», сказал: «Я, конечно, не умею читать так хорошо, как эта девочка». В свои десять лет эту шутку-комплимент, рассчитанную на публику, я естественно восприняла всерьез. Ну и размечталась о славе, а мама рассчитывала, — уж оченьмы бедствовали, — что хорошо заплатят. Послушали, похвалили, но не взяли, — слишком взросла и серьезна. По возрасту, по росту и по виду я подходила, даже имя как у героини фильма, но голос (мамин, — низкий) — ни разбогатеть, ни прославиться не удалось. Мама себя казнила, что отговорила меня читать детский благининский стишок про веточки и ручейки, вместо него я прочла некрасовское «О Волга, колыбель моя!» — куда уж серьезнее.
Скрашивали эту тяжелую во всех отношениях жизнь друзья, которых у мамы всегда было много, и чтение. Дома книг было мало, у нас и до войны на это не хватало денег и места, только две или три полки с любимыми поэтами да детские, которые мне уже были не интересны. Поэтому мне давали книги мамины подруги, главным образом Д.Н.Часовитина, у которой была большая библиотека. (В 43-м мама записала меня в библиотеку «Красного Креста» на Никитской, и много лет еще я брала там книги). Жила Дарья Николаевна в переулке между Остоженкой и Кропоткинской, и мы частенько к ней заглядывали. Как-то ранним летним вечером мы собрались к ней. На Арбате нас застала тревога, где-то совсем близко стали взрываться бомбы. Все, кто шел в это время по улице, стали ложиться прямо на асфальт. Прозвучал отбой, и только мы успели свернуть в переулок, как снова тревога, на этот раз пришлось укрыться в подворотне. Такие вещи стали привычными.
