Но вот он снова зашевелился.
Я бросился наверх, зовя на помощь Пуришкевича, находившегося в это время в моем кабинете.
– Скорее, скорее револьвер! Стреляйте, он жив!.. – кричал я.
Я сам был безоружен, потому что отдал револьвер Великому Князю. С Пуришкевичем, выбежавшим на мой отчаянный зов, я столкнулся на лестнице у дверей кабинета. Он был поражен известием о том, что Распутин жив и начал поспешно доставать свой револьвер, уже спрятанный в кобуру. В это время я услышал за собой шум. Поняв, что это Распутин, я в одно мгновение очутился у себя в кабинете; здесь на письменном столе я оставил резиновую палку, которую «на всякий случай» мне дал Маклаков. Схватив ее, я побежал вниз.
Распутин на четвереньках, быстро поднимался из нижнего помещения по ступенькам лестницы, рыча и хрипя, как раненый зверь.
Весь как-то съежившись, он сделал последний прыжок и достиг потайной двери, выходившей на двор. Зная, что дверь заперта на ключ, и ключ увезен уехавшими менять автомобиль, я встал на верхнюю площадку лестницы, крепко сжимая в руке резиновую палку.
Но каково же было мое удивление и мой ужас, когда дверь распахнулась и Распутин исчез за ней в темноте!..
Пуришкевич бросился вслед за ним. Один за другим, раздались два выстрела и громким эхом разнеслись по двору.
Я был вне себя при мысли, что он может уйти от нас. Выскочив на парадную лестницу, я побежал вдоль набережной Мойки, надеясь, в случае промаха Пуришкевича, задержать Распутина у ворот.
Всех ворот во дворе было трое, и лишь средние не были заперты. Через решетку, замыкавшую двор, я увидел, что именно к этим незапертым воротам и влекло Распутина его звериное чутье.
Раздался третий выстрел, за ним четвертый...
Я увидел, как Распутин покачнулся и упал у снежного сугроба.
Пуришкевич подбежал к нему. Постояв около него несколько секунд и, видимо, решив, что на этот раз он убит наверняка, быстрыми шагами направился обратно к дому. Я его окликнул, но он не услыхал меня.
Осмотревшись вокруг, убедившись, что все улицы пустынны и выстрелы никого еще не встревожили, я вошел во двор и направился к сугробу, за которым упал Распутин.
Он уже не проявлял никаких признаков жизни. На его левом виске зияла большая рана, которую, как я впоследствии узнал, нанес ему Пуришкевич каблуком.
Между тем, в это время с двух сторон ко мне шли люди: от ворот, как раз к тому месту, где находился труп, направлялся городовой, а из дома бежали двое из моих служащих. Все трое были встревожены выстрелами.
Городового я задержал на пути. Разговаривая с ним, я нарочно повернулся лицом к сугробу так, чтобы городовой был вынужден стать спиной к тому месту, где лежал Распутин.
– Ваше сиятельство, – начал он, узнав меня, – тут были выстрелы слышны; не случилось ли чего?
– Нет, ничего серьезного, глупая история: у меня сегодня была вечеринка и кто-то из моих товарищей, выпив лишнее, стал стрелять и напрасно потревожил людей. Если кто-нибудь тебя станет спрашивать, что здесь произошло, скажи, что все обстоит благополучно.
Разговаривая с городовым, я довел его до ворот и затем вернулся к тому месту, где лежал труп. Около него стояли мои служащие. Пуришкевич поручил им перенести тело в дом. Я подошел ближе к сугробу.
Распутин лежал, весь скрючившись, и уже в другом положении.
– Боже мой, он все еще жив! – подумал я.
На меня снова напал ужас при мысли, что он опять вскочит и начнет меня душить; я быстро направился к дому. Войдя в свой кабинет, я окликнул Пуришкевича, но его там не оказалось. Ужасный, кошмарный шепот Распутина, звавшего меня по имени, все время звучал в моих ушах. Мне было не по себе. Я прошел в мою уборную, чтобы выпить воды. В это время вбежал Пуришкевич.
– Вот вы где, а я всюду вас ищу! – воскликнул он.
В глазах у меня темнело, мне казалось, что я сейчас упаду.
Пуришкевич поддерживая меня под руку, повел в кабинет. Но не успели мы в него войти, как пришел камердинер и доложил, что меня хочет видеть все тот же городовой, который на этот раз взошел через главный подъезд, минуя двор.
Оказалось, что выстрелы были услышаны в участке, откуда у городового потребовали объяснений по телефону. Первоначальными его показаниями местные полицейские власти не удовлетворились и настаивали на сообщении всех подробностей.
Пуришкевич, увидав вошедшего в это время городового, быстро подошел к нему и начал говорить повышенным голосом:
– Ты слышал про Распутина? Это тот самый, который губил нашу Родину, нашего Царя, твоих братьев-солдат... Он немцам нас продавал... Слышал?
Городовой стоял с удивленным лицом, не понимая, чего от него хотят, и молчал.
– A знаешь ли ты, кто с тобой говорит? – не унимался Пуришкевич. – Я – член Государственной Думы Владимир Митрофанович Пуришкевич. Выстрелы, которые ты слыхал, убили этого самого Распутина, и, если ты любишь твою Родину и твоего Царя, ты должен молчать...
Я с ужасом слушал этот разговор. Остановить его и вмешаться было совершенно невозможно. Все случилось слишком быстро и неожиданно, какой-то нервный подъем всецело овладел Пуришкевичем, и он, очевидно, сам не сознавал того, что говорил.
– Хорошее дело совершили. Я буду молчать; а вот коли к присяге поведут, тут делать нечего, – скажу все, что знаю; грех утаить, – проговорил, наконец, городовой.
Он вышел. По выражению его лица было заметно, что то, что он сейчас узнал, глубоко запало в его душу.
Пуришкевич выбежал за ним.
Когда они ушли, мой камердинер доложил, что труп Распутина перенесен со двора и положен на нижней площадке винтовой лестницы. Я чувствовал себя очень плохо; голова кружилась, я едва мог двигаться; но все же, хотя и с трудом, встал, машинально взял со стола резиновую палку и направился к выходу из кабинета.
Сойдя по лестнице, я увидел Распутина, лежавшего на нижней площадке.
Из многочисленных ран его обильно лилась кровь. Верхняя люстра бросала свет на его голову, и было до мельчайших подробностей видно его изуродованное ударами и кровоподтеками лицо.
Тяжелое и отталкивающее впечатление производило это кровавое зрелище.
Мне хотелось закрыть глаза, хотелось убежать куда-нибудь далеко, чтобы, хотя на мгновение, забыть ужасную действительность и, вместе с тем, меня непреодолимо влекло к этому окровавленному трупу, влекло так настойчиво, что я уже не в силах был бороться с собой.
Голова моя разрывалась на части, мысли путались; злоба и ярость душили меня.
Какое-то необъяснимое состояние овладело мною.
Я ринулся на труп и начал избивать его резиновой палкой... В бешенстве и остервенении я бил куда попало....
Все Божеские и человеческие законы в эту минуту были попраны.
