Александр II, обсудив предложенные условия, принял решение, которое Горчаков довел до сведения графа Буоля: Россия принимает четыре пункта, но пятый отвергает, а также не пойдет ни на какие территориальные уступки. В ответ Буоль заявил: если Россия не примет всех пяти пунктов, Австрия объявит ей войну.
Наконец в 1856 году, 30 марта, после тяжелейших переговоров, был подписан Парижский мирный договор, по которому России пришлось согласиться на нейтрализацию Черного моря и другие унизительные для нее условия, которые, кстати, выдвинула Австрия. Согласно договору, Россия, равно как и Турция, были признаны побежденными сторонами. России были возвращены Севастополь и Крым, Турции — Кавказ. Ни Россия, ни Турция не могли держать флот на Черном море. Были нейтрализованы также проливы, дельта Дуная перешла к турецкому вассалу Молдове, Россия получила Южную Бессарабию, все христианские подданные султана перешли под протекторат всех европейских держав.
У здравомыслящего политика и дипломата Горчакова не было, да и не могло быть шансов выиграть партию в этой проигрышной позиции. Исход противостояния решался на бастионах Севастополя. Во многих исследованиях, посвященных этому историческому периоду, явно ощущается нежелание понять обстоятельства, в которых находился тогда Горчаков. Наверное, его можно, как это делали некоторые не вполне объективные современники и исследователи, упрекнуть в избыточной патриотической риторике. Его депеши с места переговоров в Вене оценивались ими лишь как попытка вдохнуть уверенность в павшего духом самодержца, попутно заявив о себе как о последовательном и стойком радетеле интересов Отечества. Вне их внимания и тогда, и впоследствии оставались многие непреложные факты. Все годы своего служения Горчаков, так же как и его наставник граф Каподистрия, анализировал, собирал и суммировал свидетельства двойственной политики австрийского кабинета по отношению к России. Горчаков прогнозировал подобное развитие событий, неоднократно разоблачал политику Меттерниха в своих депешах в Петербург. Правда, которую он открывал, колола глаза. Ее отвергали с порога, поскольку она разрушала миф, в стойкости которого опытные российские политики все-таки сомневались. Предостережения, направленные Горчаковым в Петербург в 1837 году, в пору, когда он играл ведущую роль в работе посольства в Вене и глубже, чем кто-либо другой, знал ситуацию изнутри, вызвали озлобление и стали для российского посланника причиной неприятностей и опалы. Уже тогда в своем докладе Горчаков смело и уверенно делал вывод: в критический период, когда европейское равновесие будет нарушено, рассчитывать на Австрию как на союзницу не приходится. Даже нейтралитет этого государства, на его взгляд, был маловероятен. Суждения Горчакова в очень скором времени стали достоянием австрийского правительства, что имело тяжелые для Горчакова последствия.
Неприятности в личной жизни, случившиеся во второй половине тридцатых годов, и сам Горчаков, и его окружение склонны были связывать с его неудачным диалогом со всесильным Бенкендорфом. Вот как спустя много лет сам Горчаков, будучи уже глубоким стариком, излагал этот эпизод: «Как-то однажды в небольшой свите императора Николая Павловича приехал в Вену граф Александр Христофорович Бенкендорф.
За отсутствием посланника, я, исполнявший его должность в качестве старшего советника посольства, поспешил явиться, между прочим, и к графу Бенкендорфу.
После нескольких холодных фраз он, не приглашая меня сесть, сказал:
— Потрудитесь заказать хозяину отеля на сегодняшний день мне обед.
Я совершенно спокойно подошел к колокольчику и вызвал maître d'hotelя гостиницы.
— Что это значит? — сердито спросил граф Бенкендорф.
— Ничего более, граф, как то, что с заказом об обеде вы можете сами обратиться к maître d'hotelю гостиницы.
Этот ответ составил для меня в глазах всесильного тогда графа Бенкендорфа репутацию либерала».
Однако вряд ли все объясняется одной только этой историей. Бенкендорф, возможно, был деспотом, но не настолько мелким человеком, чтобы мстить по ничтожному поводу… Раздражение, вызванное женитьбой Горчакова, также нельзя считать решающим обстоятельством, повлиявшим на его служебную карьеру в то время. Дело, судя по всему, было в другом. С некоторых пор Горчаков, по мере служебного роста, становился все более неудобен для австрийской политики и дипломатии. И предпринималось немало попыток его остановить. П. В. Долгоруков, видный российский чиновник, впоследствии — человек, оппозиционно настроенный по отношению к официальной власти, в своих «Петербургских очерках» воссоздает весьма мрачную картину жизни российских верхов конца царствования Николая I и начала правления Александра II. В характеристиках, данных им петербургским сановникам, он ни о ком, кроме Горчакова, не говорит добрых слов. Приведем один эпизод из книги, весьма показательный для воссоздания атмосферы во взаимоотношениях дипломатических персон высокого ранга Австрии и России.
«В Вене существует древний этикет, согласно которому архиканцлер берет шаг при дворе даже перед чрезвычайными послами и не обязан никому отдавать визитов, — этикет, которого князь Меттерних всегда придерживался. Граф Буоль, хотя был не архиканцлером, а лишь первым министром, вздумал также не отдавать визитов иностранным министрам и бывал у барона Мейендорфа не как у русского посланника, но как у своего шурина.
Барон Мейендорф это выносил, но князь Горчаков не захотел терпеть. Приехав в Вену, он остановился не в русском посланничьем доме, а в гостинице. Граф Буоль не только не отдал ему визита, но еще нарочно, из аффектации, приехал в ту гостиницу посетить иностранную даму, там остановившуюся, и не зашел к русскому дипломату. Князь Горчаков не захотел принимать от него приглашений ни на обед, ни на вечер, доколе не заставил его отдать себе визит, и уже тогда только переехал в русский посланничий дом. Отношения у них были самые натянутые»[53].
Во время Крымской войны Горчаков напрямую столкнулся с тем, что, по сути дела, когда-то прогнозировал, — с фактическим отказом Австрии от союзнических отношений с Россией и переходом ее в стан воюющей коалиции. И именно тогда сложилась ситуация, в которой изменить что-либо было практически невозможно. А положение русских войск под Севастополем становилось все тяжелее.
Это было время огромных потерь, глубоких разочарований. И в первую очередь — в своих возможностях, в собственных силах. Крымская война стала в какой-то мере наказанием за беспричинную самоуверенность, за безотчетную веру в непогрешимость своих деяний. Она знаменовала крушение авторитарной политики Николая I.
