В дороге я говорила по телефону. Телефонов у меня было два. Один всегда стоял на подзарядке. Я слушала сообщения, отзванивала тем, кому успевала. Разговоры были короткими. Многие друзья хотели знать, как он себя чувствует, но первым делом я всегда звонила родителям Ричарда. А потом маме. Разговоры с ней всегда меня поддерживали, придавали сил.
Иногда накатывала усталость, но тут уж мне помогали сила воли и желание поскорее оказаться с Ричардом. Это как когда оставляешь ребенка с милыми, но чужими людьми.
Посттравматическая амнезия — отличное лекарство от скуки. Я мог по десять раз читать одну и ту же газету, всякий раз забывая, что читал ее всего несколько минут назад. Находил в больничном меню картофельную запеканку с мясом и радостно сообщал, что обожаю ее. А когда ее приносили, я успевал забыть, что сам ее и заказал, радовался тому, что принесли мое любимое блюдо, и удивлялся, откуда в больнице про это узнали.
К тому времени, когда я понял, что такое посттравматическая амнезия, я уже почти избавился от нее. Но оставался страх — я боялся доверять своим ощущениям, и это было ужасно. Чем больше я осознавал, тем больше пугался. На этом этапе я уже понимал, что что-то не так, но не знал, как это исправить, не знал, как это на меня влияет. Ведь я вполне мог все себе вообразить. Но я хотя бы осознал, что попал в аварию, что нахожусь в больнице, что могу поправиться. И я по-прежнему очень хотел домой.
Врачи входят к тебе в палату с особым выражением лица — немного усталые и немного настороже. Стоило врачу переступить порог, я тут же начинал болтать без умолку — пытался доказать, что выздоровел и пришел в себя.
— Доброе утро, Ричард. Как вы себя чувствуете?
— Спасибо, нормально. Гораздо лучше. Правда, погода меня беспокоит — по-моему, надвигается антициклон.
Я делал взмах правой рукой — показывал на окно. Которое было слева.
— Вы знаете, что лебеди — однолюбы?
— Нет, Ричард. А вы знаете, какой сегодня день недели?
— Нет.
Я действительно этого не знал. Мог отчетливо вспомнить то, что случилось много лет назад, но никак не мог ухватить настоящее. Никак не мог обрести ощущения времени и места. Факты и мысли все время ускользали. Я начал осознавать, что со мной что-то не так, что я не могу чего-то понять. И меня это пугало. У меня была мозговая травма. Это повлияло на мой рассудок. Может, и о своей мозговой травме я думаю неправильно. А еще я не знал, какой сегодня день недели. И где я нахожусь. И почему. Я был там, потому что получил мозговую травму, и все вокруг пытались мне помочь. Я так пугался, когда не мог ответить на вопрос, на который должен был знать ответ, что мне становилось еще хуже. Я беспокоился еще больше, потому что знал, что не могу сделать что-то очень простое.
Никогда не забуду, как я боролся со спутанностью сознания. Я был сосредоточен исключительно на себе — как карапуз, который не понимает, что в мире помимо его воли есть какая-то еще. Я был центром собственной вселенной, и все остальные тоже должны были вращаться вокруг меня. Оказалось, что это важный опыт, и с тех самых пор я совершенно иначе отношусь к людям, у которых по разным причинам путается сознание.
Порой это бывало приятно. Например, я спрашивал, что будет на ланч, хотя заказал его за пять минут до этого. Больше всего переживали те, кто был со мной рядом. Куда труднее видеть, что любимый человек не в себе, нежели спрашивать у медсестер, где тут ближайший бар. Но бывали и вспышки сознания, и тогда становилось по-настоящему страшно. Поэтому-то я так сочувствую тем, кто так же пострадал и чьи прогнозы не столь утешительны.
Когда я пришел в состояние, близкое к нормальному, на меня стали накатывать лавины чувств. Когда мы только попали в Бристоль, меня стала мучить совесть. Я осознал, сколько боли и страданий доставил Минди, моим дочкам, братьям и, разумеется, родителям.
Мне хотелось повидаться с родителями, объяснить им, что я ни в чем не виноват, просто что-то сломалось в машине. Мне хотелось попросить у них прощения, сказать, чтобы они за меня не беспокоились. Это было как в детстве, когда я падал с велосипеда и страдал не только от боли, но и от угрызений совести — я ведь этим причинял боль и своим родителям. Помню, как-то раз я пришел домой с разодранной рукой. И помню, какое лицо было у мамы.
Каково же ей было сейчас? Теперь я на себе испытал, что чувствуют родители, когда их ребенку больно. Я лежал в больнице, одновременно ощущая себя и десятилетним мальчишкой, и отцом. Мне так и не удалось рассказать об этих чувствах родителям — я пытался, но у меня не получалось. На меня навалился такой груз вины, что казалось, он меня раздавит в лепешку. Вину испытывают многие из людей, оправляющихся после травм — душевных и телесных. Позже меня накрыла вторая волна — я мучился от того, что мне повезло, а многим — нет. Я лежал без сна и думал о том, что я пережил кошмарную аварию и выкарабкался, а некоторые получают куда более тяжелые увечья, просто свалившись с лестницы. И вину эту я испытываю до сих пор. А тогда, в бристольской больнице, я винил себя только за то, что доставил столько беспокойства родителям, братьям и жене.
Когда память стала возвращаться, встала еще одна проблема — чем занять время. Но я вовсе не мечтал, лежа на больничной койке, поскорее вернуться на работу. Я вообще не понимал, что это такое. Я знал, что работа — это то, чем я занимался, пока жил в реальном мире, понимал, что я взрослый человек, у меня жена и дети, что работа дает мне возможность платить за дом, в котором мы живем. Но я не мог понять, как я могу работать. Я хотел играть. Это был регресс — я чувствовал и думал как ребенок.
Шел дождь. Я рассматривал машины внизу — их цвета, формы. Мне захотелось провести рукой по их металлическим кузовам, мокрым от дождя. Мне хотелось выйти в мир, вспомнить, каково там. Но больше всего я мечтал сходить в магазин — что-нибудь купить. И просто поглазеть на вывески и витрины.
Я вспомнил, как меня мальчишкой повезли в торговый центр в Бирмингеме. Мне надо было купить ботинки к школе. По пути нам встретился киоск с портфелями. Я восхищался их глянцевыми боками, а мама разговаривала с продавцом. И вдруг я оказался у лотка, где торговали едой. Это меня не интересовало. Я думал, как вернусь домой и соберу из «Лего» бэтмобиль. Я все думал, из чего сделать стальной нож на носу, который мог перерезать любую проволоку. И еще мне пригодилась бы проволока, та, которой папа подвязывал кусты. Но главное, конечно, это крылья.
Меня позвали мама с Энди. Пора было идти. И картинка вмиг поменялась. Теперь я был в Солихалле, рядом с домом. Я оказался на Мэл-сквер, где в центре площади бьет большой фонтан. Мы бежали по бортику фонтана, кричали, смеялись. Мама тоже смеялась.
