Это была открытая война с дьяволом, которую вел, то ремесленнически усмехаясь, то хмуря взмысленную бровь, отец Александр Мень.
В последний год он стал совсем седым. «Нива побелела», - пошутил я. Он был уже, как библейский пророк, усталый, величественный и ироничный.
Его службы отличались энергией, силой, четкостью, красотой и простотой. Он немного гнусавил - влияние церковно-славянского языка с его носовыми звуками.
Мое первое впечатление в храме: старая женщина с необыкновенной, неземной, ангельской красотой лица - мать священника. Она вышла из катакомбной Церкви -подпольной, не признавшей власти сатаны. Так и воспитала сына.
Она диктовала мне Символ веры перед моим крещением.
Моя сестра ухаживала за ней в дни тяжкой, смертельной уже болезни. Рассказывала, что Елена Семеновна ночью просила зажечь лампаду: «В темноте я задыхаюсь». И это была не только астма, но и духовное неприятие тьмы.
После смерти Елены Семеновны мне остались гипсовое распятие, икона - «Голова Иоанна Крестителя» и черная шелковая закладка с вышитыми цветной ниткой словами: «Непрестанно молитесь». Ее лицо сияло уже светом иных миров.
Отец Александр очень ее любил и заботился трогательно и постоянно. За несколько часов до ее смерти звонил мне в редакцию, просил раздобыть еще одно лекарство...
Хоронили Елену Семеновну зимой, в мороз. Мерзлую землю долбили ломами, оттаивали огнем. Гроб везли на саночках. От церкви к кладбищу шла скорбная процессия: впереди Мария Витальевна с распятием, затем, согнувшись от усердия, тянул санную веревку дьякон Александр Борисов с воспаленными, слегка безумными синими глазами, в смешной шапке с одним поднятым, другим опущенным ухом...
На поминках я познакомился с отцом Сергием Желудковым. Голубоглазый, маленький, лысый, седой, он был похож на Николая Угодника. Глаза излучали тот же, что у Елены Семеновны, небесный свет.
Есть известная фотография: отец Сергий и отец Александр. («И нам покажется, что мы оставлены бедой.»)
Отец Александр поднимал упавших духом. Кажется, он ни о чем так не заботился, как об этом. Победить отчаяние, скуку, бессмысленность жизни - значило для него победить сатану.
Он не был похож на других священников.
Существует стандарт «попа», созданный усилиями литераторов от Пушкина до Ильфа и Петрова. Помню, сам отец Александр как-то посмеивался над собою: «не гонялся бы ты, поп, за дешевизною» - по поводу какой-то неудачной покупки (приобрел советскую халтуру). Так вот, в нем не было ничего кликушеского, шаманского. Он отлично владел материалом - отсюда и происходила его свобода. «Где Бог, там свобода», - говорил он не раз.
У него был принцип: ничего не пускать на самотек, все подвергать проработке. Так различаются природа и культура. Видимо, он догадался о том, что Бог заложил в душу, как способность, задачу саморазвития, усилий и труда.
Он знал сопротивление материала - косной материи, женского начала.
Он вел борьбу с инстинктом смерти.
В его книге «Магизм и единобожие» эта хаотическая стихия описывается как змей и океан.
Уныние у него бывало. И леность. (Он произносил: «ленность» - как «тленность»). Силой духа он одолевал, сокрушал эти воинства тьмы. Для того и сам подметал пол, жарил картошку, сдавал белье в прачечную. Это была аскеза, то есть упражнение в добродетели.
Для него не бывало безвыходных ситуаций. От меня он требовал никогда не быть растерянным. Ему самому была свойственна предельная собранность. Лицо его было иногда суровым, вопреки обычному, я бы сказал, дежурному благодушию.
По сравнению с ним загорские священники воспринимались мной как секта жрецов.
Как-то, находясь у него в кабинете, я стал торопиться, сворачивать разговор: масса рукописей на столе, неотвеченных писем, груда книг... Он заметил, спросил: «Вы спешите?» «Нет, - я ответил, - но у вас - работа...» «Вы и есть моя работа», - сказал убежденно отец Александр.
Это не было ремеслом или профессией.
Это было призвание - как царей призывают на царство.
Он отдавал себе отчет в своем значении, но и в этом был кроток и смирен - без дураков, не превозносясь, но и без самоуничижения, которое паче гордости. В нем не было ничего ложного.
Я сказал ему однажды: «Мы живем только вашим светом». Он, подумав, ответил: «Очень может быть».
Другой прихожанин спросил: «Существует ли дьявол?». И отец сказал ему: «Увы!».
Помню шок американских историков, когда я изложил им, не ссылаясь на источник, комментарий отца Александра к войне с Наполеоном: «Дикари сражались против своих освободителей». (Бонапарт отменил крепостное право по всей Европе).
Я жаловался, что нет свободы творчества - давят власти. Мень ответствовал мудро: «И Александр Сергеевич пользовался услугами нашего друга Эзопа». Как сейчас, помню сентябрьский пронзительный день в Лианозове, чужую дачу, которую я снимал за тридцать рублей в год, певучие доски веранды, по которым раздумчиво топал легкий в повадках, по-медвежьи ловкий и внушительный духовный мой отец. Так и звучат в моей памяти, как скрипка в сопровождении рояля: скрип половиц, аккорды башмаков. «Противно жить согнувшись, как в пещерах», - сетовал я. Он ответил: «Можно жить и согнувшись, это, в конце концов, неважно. И не забывайте, что именно в пещерах были сделаны такие открытия, как лук, копье, огонь и, может быть, колесо».
Я пришел к нему в больницу, но и там он скормил мне грушу и расспрашивал о моих делах.
Письма он прочитывал в электричке, одну книгу написал за год - по десять минут каждый день, пока жена разогревала обед.
Был всегда бодр и, по возможности, весел.
Он сказал безнадежно влюбленному юноше, который ломился, как танк, к предмету своей любви: «Чресла есть у каждого». Другому: «За любовь надо бороться». А еще в одной, и тоже безнадежной ситуации: «Пусть она будет для вас - никто».
Обмануть его было невозможно. Он был прозорлив.
Как-то утром мы с Александром Менем прикалывали к стене его кабинета карту Святой Земли. Лицо отца выглядело обожженым - резкие черты, под глазами впадины теней: его накануне несколько часов допрашивали на Лубянке. Согнулась металлическая кнопка. Я бросил ее в корзину со словами: «Если кнопка согнулась, ее уже не разогнуть». «Ибо кнопка подобна человеку», - добавил отец Александр.
Согнуть его было невозможно. Только убить.
И еще одно мне вспоминается, когда я думаю о нем: строчка из гимна русского военноморского флота «Коль славен наш Господь в Сионе» (когда-то его исполняли кремлевские куранты и «склянки» на всех кораблях) - «Ты любишь, Боже, нас, как чад». Вот так - как чад - любил нас отец Александр.
