Говоров пишет: «6 и 7 сентября проведены были в дороге (ехали из Сергиева Посада в Симу через Александров. — Е. Л.), в продолжение которой князь чувствовал жестокую и нестерпимую колющую боль в ране. Часто он принужден был останавливаться среди полей, часто появлялись на лице его судорожные движения, казалось мне, он готов был расстаться с жизнию, столь для него мучительною. Видя все сии страдания и бывши у него в качестве доверенного и близкого врача, я сам столько же морально, сколько он физически страдал. Сердце мое разрывалось от сострадания к жалкой его участи».
Седьмого сентября больного привезли в Симу, в дом Голицына. Там разместились все, кто сопровождал Багратиона в пути. С ним были генерал-майоры Е. И. Оленин (они вместе служили во время польского похода 1794 года, а также в Италийском походе Суворова) и Н. Н. Бахметев 1-й, адъютанты — подполковник Семен Брежинский, ротмистр барон Бирвиц, лейб-гвардии Гусарского полка штаб-ротмистр князь Меншиков; кроме того, с Багратионом поехали служащие его канцелярии: экспедитор титулярный советник Саражинович, казначей коллежский регистратор Ченсирович. Больного пользовали упомянутые выше Я. И. Говоров, Гильдебрант (в документах также писался как Гильтебрандт), а также главный медик 2-й армии надворный советник Гангарт. При Багратионе состояли также отставной майор Котов (или Катов), подпоручик Чевский и слуги: камердинер Иосиф (Иосип) Гави, служивший у Багратиона шесть лет, пять крепостных людей, двое наемных слуг, два повара, два унтер-офицера при обозе и «разного рода служители» — 12 человек (все — мужчины)23.
Только на следующий день, 8 сентября, Багратион, по-видимому, не выдержал измучившей его острой боли и позволил произвести частичную операцию, которую следовало совершить не через две недели после ранения, а сразу же после сражения и которую Виллие, то ли из-за спешки, то ли из-за неверного диагноза, недоделал: «…сделана была, — писал Говоров о результатах исследования раны, — предполагаемая операция расширения раны, и знатным разрезом мягких частей около раны открыт был совершенный перелом и раздробление берцовой кости, которой острые и неровные концы, вместе с черепком ядра, глубоко вонзившимся в мясистые части, неоспоримо причиняли во все время болезни жестокую и нестерпимую боль, о которой я столько раз упоминал. Гнойной и вонючей материи с примесью некоторых инородных тел, волокон сукна и холстины (то есть захваченных осколком в рану кусков мундирных панталон и нижнего белья. — Е. А.) вышло из раны чрезвычайное количество, и рана представилась на взгляд весьма глубокою с повреждением важных кровеносных сосудов и чувственных нервов». И далее Говоров в сущности расписывается в собственной некомпетентности: «Признаюсь чистосердечно, что я такового повреждения кости и других частей никак не предполагал, будучи свидетелем раны на поле сражения и в продолжение стольких дней. Несовершенный перелом кости был и прежде замечен. Итак, невыгодное положение князя в раскладной карете, из которой выносили его вечером и в которую поутру опять вносили, затруднительные переезды, негладкие проселочные дороги и тряска в карете были содействующими причинами к совершенному перелому кости. Сие должно было случиться 6 или 7 сентября. В течение сих дней, как известно, князь страдал ужаснейшим образом»24. Трудно удержаться и не прокомментировать этот текст с точки зрения тех медицинских, да и просто житейских знаний, которые были у людей начала XIX века. Во-первых, очевидна ошибка Говорова в постановке первоначального диагноза. Как военный хирург он не мог определять поражение органа только по одному критерию — величине входного отверстия и на этом основании считать рану «неважной», то есть небольшой, незначительной. При этом он сам пишет, что сразу же, на поле боя, сам «нашел, что она сопряжена была с повреждением берцовой кости». Вскоре он присутствовал при исследовании раны и ее перевязке лейб-медиком Виллие и видел, как тот извлек из раны обломок большеберцовой кости. Этот откол с несомненностью свидетельствовал о серьезности ранения. Ведь повреждение большеберцовой, самой мощной, выдерживающей колоссальную нагрузку кости человеческого скелета позволяло опытному хирургу определить масштабы нанесенных осколком повреждений, независимо от величины входного отверстия, и поставить правильный диагноз. По-современному говоря, диагноз должен быть таков: «Огнестрельный многооскольчатый перелом большеберцовой кости левой голени». Во-вторых, Говоров, естественно, понимал, что «несовершенный» перелом лучше «совершенного», то есть полного. Даже если он ничего не ведал о шинировании, гипсе или лубке, то как лечащий врач обязан был обеспечить покой конечности больного, ограничить его сотрясения во время езды, что уменьшило бы боль и страдания Багратиона. С древних времен был известен только один и самый эффективный способ безболезненной транспортировки высокопоставленных раненых, а именно — на носилках или в сооружении типа кресла, портшеза, которые носили на руках, сменяя друг друга. В-третьих, даже при категорическом отказе делать операцию Багратион все-таки разрешал перевязки раны, и этим можно было воспользоваться как для очищения ее с помощью разных средств, так и для необходимого расширения раны, освобождения оттока гнойной материи (вспомним простого аустерлицкого гренадера с его самодельными трутами, деревянным маслом и бритвой, которой он делал себе надрезы). Поводом для всех этих процедур могла стать необходимая процедура отмачивания и отпаривания бинтов. Так получилось, что к очищению раны с помощью более эффективных, чем деревянное масло, средств (пучки корпии, напитанные лекарствами, спринцевание раствором хины и других препаратов) врачи приступили только с 9 сентября.
Багратион, которому стало чуть лучше, попросил давать ему шампанское, а так как он был человеком совершенно непьющим, то «неудивительно, что вино сие могло подействовать на него как оживительное или ободрительное лекарство». При этом он был горд собой и говорил Говорову: «Вот я и операцию вашу вытерпел!» Говоров отвечал: «Она доказала вашему сиятельству убедительно, что ее не должно было отсрочивать. У нас, медиков, упущение одного дня насчет болезни влечет иногда за собою пагубные следствия для больного». Увы, сам Говоров не применил этот принцип к Багратиону. Далее Багратион сказал, что действие хирургических орудий «гораздо сноснее для меня показалось той адской боли, которую я прежде терпел». В ответ на его вопрос о будущем: «Нынешняя операция приведет ли в лучшее состояние мою рану» — Говоров пытался навести князя на мысль о необходимости ампутации: «Если маловажная наша операция не принесет пользы, без сомнения, вы позволите нам другую сделать. За успех сей последней можно ручаться!» «Князь хотя промолчал на сей ответ, однако же приметно показал на лице своем знаки неудовольствия». И опять Говоров испугался, прекратил разговор и не сумел довести до Багратиона свои медицинские соображения о необходимости ампутации — ведь ему было понятно, что выздоровление с раной такого характера иначе невозможно. Тогда, до появления разного рода антисептиков, было аксиомой, что ампутация дает шансы на выздоровление во много раз большие, чем все другие способы лечения.
