Ознакомительная версия.
Тем не менее радио «Вервольф» сыграло важную роль, ибо в его передачах можно найти ответ на наш второй вопрос: как нацистская партия встретит поражение, которое она открыто вообще отказывалась даже обсуждать? Из-за этого отказа прямой официальный ответ на второй вопрос так никогда и не был дан, но, несмотря на это, всегда было ясно, что Гитлер останется верен своей исходной программе, Weltmacht oder Niedergang – мировое господство или гибель. Если мировое господство оказалось недостижимым (и это понимали все, кто хорошо знал Гитлера), то фюрер устроит грандиозные разрушения и сам, как Самсон в Газе, погибнет под развалинами уничтоженного им здания. Дело в том, что Гитлер не был деятелем западноевропейского толка, хотя и позиционировал себя как европейца, борющегося с азиатским большевизмом. Его мелодраматический характер не соответствовал и конфуцианскому идеалу опрятной и скромной смерти. Когда Гитлер искал во тьме веков свой исторический прототип, когда воспламенялось его воображение, когда его опьяняло тщеславие, подогретое лестью и успехом, он забывал о вегетарианской фасоли и дистиллированной воде, воспарял над столом и отождествлял себя с великими завоевателями прошлого. Но в эти моменты он видел себя не Александром, не Цезарем и не Наполеоном, а таким разрушителем, как Аларих – покоритель Рима, Аттила – «бич божий» или Чингисхан – вождь Золотой Орды. «Я пришел в этот мир, – объявил он однажды, находясь в мессианском расположении духа, – не для того, чтобы сделать людей лучше, а для того, чтобы воспользоваться их слабостями»[95], и в полном согласии с этим нигилистическим идеалом, с этой абсолютной страстью к разрушению он сокрушит если не своих врагов, то Германию, самого себя и все остальное, что окажется на пути такого разрушения. «Даже если мы не сможем завоевать весь мир, – сказал он в 1934 году[96], – то мы утащим за собой полмира, но не дадим врагам торжествовать над Германией. Мы не допустим нового 1918 года. Мы не сдадимся»; и еще раз: «Мы никогда, никогда не капитулируем. Возможно, нас сокрушат, но, если это случится, мы утащим за собой весь мир, объятый пламенем»[97]. Теперь же, проникнувшись ненавистью к немецкому народу, который не помог ему в его маниакальных планах, Гитлер снова вернулся к этой теме. Немецкий народ оказался недостойным его великих идей; следовательно, пусть этот народ погибнет. «Если немецкий народ будет побежден в этой борьбе, – говорил Гитлер на встрече с гаулейтерами в августе 1944 года, – то это будет означать, что он слишком слаб для того, чтобы выдержать испытание истории, и должен погибнуть»[98].
Таким был уже тогда ответ Гитлера на вызов поражения. Отчасти это был его личный ответ, мстительный жест уязвленной гордости; но, с другой стороны, этот ответ коренился и более глубоко, в истоках страшной гитлеровской философии. Дело в том, что Гитлер верил в миф, следуя заветам философов-иррационалистов Сореля и Парето и красноречиво их одобряя[99]. Больше того, Гитлер глубоко презирал кайзера и его министров, «этих глупцов 1914 – 1918 годов», которые постоянно служили объектами его ограниченного словаря ругательств и оскорблений. Гитлер презирал их по многим причинам: презирал за многие ошибки, которые совершал и сам, например за недооценку врагов и за войну на двух фронтах[100], и за ошибки, им самим не совершенные, например за излишнюю мягкотелость в политике и излишнюю совестливость в ведении войны. Кроме того, он презирал кайзеровских политиков и генералов за то, что они так и не смогли понять важность мифа и условий использования его роста и пользы. В 1918 году кайзер капитулировал; в отчаянии он опустил руки (такова была официальная нацистская версия), не дожидаясь поражения. Из слабости и отчаяния не мог вырасти мощный миф, к какой бы полезной лжи ни прибегали пропагандисты. Миф требует драматического, героического конца. Несмотря на то что его поборники погибают, идея остается жить, и, когда минует зима поражения и снова подуют благодатные ветры, цветы идеи снова взойдут на прежней почве. Таким образом, специалисты давно согласились в том (пусть даже эти спекуляции представлялись нелепыми и отстраненными), как именно Гитлер и его апостолы встретят катастрофу. Зимой 1944/45 года время воплощения теории в практику неумолимо приблизилось, и, как всегда, в тяжелые моменты на помощь был призван пророк Геббельс.
Все его трюки были, казалось, уже разыграны и оказались неудачными или имели лишь кратковременный успех и не могли теперь, на пороге катастрофы, сыграть необходимую роль. Геббельс пытался играть на струнах милитаризма и потерпел неудачу. Он призывал к «истинному социализму», но и эта карта была бита. Он прославлял новый порядок, но не преуспел и на этой ниве. Он хотел организовать крестовый поход против большевизма, но и это удалось лишь на время. Он пытался защитить Европу от нашествия азиатских орд, но и это не принесло немцам удачу. Дни становились все короче, и Геббельс, следуя былому совету Шпеера, попытался разыграть карту «крови, пота и слез». Но пропаганда подчиняется закону уменьшения отдачи со временем. То, что было хорошо для Англии в 1940 году, не годилось для Германии 1944 года, особенно после стольких взаимоисключающих обещаний. Этот лозунг себя тоже не оправдал. Тогда Геббельс решил напомнить судьбу Фридриха Великого, его Семилетнюю войну. Немцам напомнили, как в XVIII веке, казалось, был обречен даже великий Фридрих. Союзники покинули его, враги сжали неумолимое кольцо, русские взяли Берлин, и Фридрих остался в одиночестве, преследуемый бесчисленными ордами врагов. Но Фридрих остался в живых и в конце концов восторжествовал – благодаря своему восточному упорству, блистательной стратегии и благосклонности провидения, которому было угодно посеять раздоры между его врагами. Так как немцами в 1944 году правил не менее великий вождь, величайший стратегический гений всех времен и народов, гений, к которому провидение было не менее благосклонно (и это подтвердили совсем недавние события), то не стоит ли им, немцам, проявить еще немного терпения и дождаться столь же блистательного конца? Но даже такой подход не помог зимой 1944/45 года. Что еще мог пророчествовать пророк?
Но Геббельс, как всегда, оказался на высоте положения. Если все прежние призывы оказались бесплодными, если все использованные скрепы оказались бесполезными, то все же в распоряжении Геббельса оставался старый, проверенный лозунг революционного нацизма, лозунг, воодушевивший в свое время деклассированные элементы, обездоленных людей и прочих изгоев общества, составивших костяк нацистской партии до того, как к ней примкнули юнкеры и генералы, промышленники и чиновники. Этот лозунг мог воодушевить низы и теперь, когда не приходилось уже рассчитывать на попутчиков, примазавшихся к нацизму в хорошую погоду. Этот лозунг снова зазвучал по берлинскому радио, а затем по радио «Вервольф». Это был призыв к разрушению. Зазвучал истинный голос нацизма, очищенный от всех наслоений промежуточного периода, голос, вызвавший брезгливый страх у аристократа Раушнинга. Этот голос зазвенел среди фарфоровых чашек, сдобных булочек, часов с кукушкой и баварских безделушек раннего Берхтесгадена. Снова возобладала доктрина классовой борьбы, перманентной революции, бессмысленного, но радостного разрушения жизни и собственности, а также всех тех ценностей цивилизации, к которым немецкий нацист, несмотря на все свои болезненные попытки их имитировать, всегда относился с завистью и отвращением. Военно-полевые суды, ужасы бомбардировок приобрели теперь новое значение в глазах ликующего доктора Геббельса: это было не страшное, но очищающее разрушение, и он от всей души его приветствовал. «Бомбовый террор, – злорадствовал Геббельс, – не щадит ни хижины, ни дворцы; тотальная война – это падение всех классовых барьеров». «Под обломками наших разбомбленных городов, – эхом вторили немецкие газеты, – были наконец погребены последние так называемые достижения бюргерства XIX века». «У революции не может быть конца, – кричало радио «Вервольф». – Революция обречена на провал только в том случае, когда те, кто ее совершил, перестают быть революционерами». Эта радиостанция тоже приветствовала тонны бомб, сыпавшихся теперь каждую ночь на промышленные города Германии: «…вместе с памятниками культуры они сокрушают также и последние препятствия на пути к исполнению революционных задач. Теперь, когда все лежит в руинах, мы будем просто вынуждены восстанавливать Европу. В прошлом частная собственность сковывала нас своими буржуазными кандалами. Теперь же бомбы, вместо того чтобы убивать европейцев, рушат стены их тюрьмы… В попытке уничтожить будущее Европы наши враги смогли лишь уничтожить ее прошлое – вместе с этим прошлым погибло все старое и отжившее». Главное достоинство Геббельса – латинская ясность его стиля и мышления. Немецкий язык, особенно в устах философов, часто бывает туманным и невнятным. Подобные чувства и настроения, высказанные, например, Гегелем или Шпенглером, Розенбергом или Штрайхером, звучали бы как вещие, но двусмысленные предостережения, которые можно было толковать как угодно. Но язык Геббельса был свободен от этих опасных недостатков. Не было никаких сомнений в его ликовании.
Ознакомительная версия.
