имею представиться: командующий л. – гв. Финляндским полком. Я должен извиниться перед вами. Мои люди без меня позволили себе самочинно ворваться к вам. Где разрешите стать полку на ночлег? Люди сильно устали. Они походом шли из Петрограда.
«Что сей сон обозначает, – подумал я, – уже не помощь ли это пришла к нам?»
– Становитесь в кирасирских казармах, – любезно сказал я.
– Слушаюсь. Будет исполнено.
Повернулся кругом и вышел.
Я пошел взглянуть, что происходит. Неужели действительно помощь? Но за финляндцами шли матросы, за матросами – Красная гвардия. В окна, сколько было видно, все было черно от черных шинелей матросов и пальто Красной гвардии. Тысяч двадцать народа заполнило Гатчину, и в их темной массе совершенно растворились казаки.
Таково было большевистское перемирие.
И вот в эту-то пору ко мне пришел Лаврухин и сказал, что 9-й полк просит меня выйти и объяснить ему, как бежал Керенский.
Я пошел. Казаки 9-го полка были построены в резервную колонну при винтовках, пешком. Их окружала густая толпа солдат, матросов, красногвардейцев и любопытных жителей Гатчины. Я протолкался через них и, подходя к полку, обычным голосом крикнул, как кричал им и в 1914 и 1915 годах на полях настоящей войны:
– Здорово, молодцы станичники! Привычка взяла свое.
Громовой ответ: «здравия желаем, господин генерал», – раздался из рядов полка. Положение было спасено. Я глубоко вошел в ряды полка, стал среди казаков.
– Да, – сказал я, – Керенский бежал. И это к нашему счастью. Как охраняли бы мы его теперь, когда мы окружены врагами?
– Мы бы его выдали, – глухо пронеслось по рядам.
– А Ленина вы получили? Вы бы выдали его, чтобы позором покрыть свое имя, чтобы про вас говорили, что вы предатели? Хорошо? А?
Казаки молчали.
– Я знаю, что я делаю. Я вас привел сюда, и я вас отсюда выведу. Поняли это? Верьте мне, и вы не погибнете, а будете на Дону.
И я спокойно, в гробовой тишине притихшего полка, вышел из его рядов. Когда я проходил через толпу, я слышал, как там говорили: «Керенский бежал». И одни говорили это со вздохом радости, другие – со вздохом разочарования.
Во дворце творилось черт знает что. Матросы, красногвардейцы и солдаты шатались по комнатам, тащили ковры, подушки, матрацы. Казаки сбились в кучу в коридоре и притихли, за ними в двух комнатах были офицеры. Начальник Уссурийской дивизии со штабом и комитетом под суматоху сел на лошадь и уехал из Гатчины.
Уже в сумерках ко мне вбежал какой-то штатский с жидкой бородкой и типичным еврейским лицом. За ним неотступно следовал маленький казак 10-го Донского полка с винтовкой, больше его роста, в руках и один из адъютантов Керенского.
– Генерал, – сказал, останавливаясь против стола, за которым я сидел, штатский, – прикажите этому казаку отстать от нас.
– А вы кто такие? – спросил я.
Штатский стал в картинную позу и гордо кинул мне:
– Я – Троцкий.
Я внимательно посмотрел на него.
– Ну же! Генерал! – крикнул он мне. – Я Троцкий.
– То есть Бронштейн, – сказал я. – В чем дело?
– Ваше превосходительство, – закричал маленький казак, – да как же это можно? Я поставлен стеречь господина офицера, чтобы он не убег, вдруг приходит этот еврейчик и говорит ему: – Я Троцкий, идите за мной. Офицер пошел. Я часовой, я за ним. Я его не отпущу без разводящего.
– Ах, как это глупо, – морщась, сказал Троцкий и вышел сопровождаемый адъютантом Керенского и уцепившимся в его рукав маленьким, но бойким казачишкой.
– Какая великолепная сцена для моего будущего романа! – сказал я толпившимся у дверей офицерам.
Но было не до романа. Было ясно, что перемирие полетело к черту и все погибло. Мы в плену у большевиков. Однако эксцессов почти не было. Кое-где матросы задевали офицеров, но сейчас же являлся Дыбенко или юный и юркий Рошаль и разгонял матросов.
– Товарищи! – говорил Рошаль офицерам, – с ними надо умеючи. В морду их! В морду!
И он тыкал в морды улыбающимся красногвардейцам.
Я присматривался к этим новым войскам. Дикой разбойничьей вольницей, смешанной с современной разнузданной хулиганщиной несло от них. Шарят повсюду, крадут что попало. У одного из наших штабных офицеров украли револьвер, у другого сумку, но если их поймают с поличным, то отдают и смеются: «Товарищ, не клади плохо! Я отдал, а другой не отдаст». Разоружили одну сотню 10-го Донского казачьего полка, я пошел с комитетом объясняться с Дыбенко. Как же это, мол, так – по перемирию оружие остается у нас – оружие вернули, но не преминули слизнуть какое-то тряпье. Шутки грубые, голоса хриплые. То и дело в комнату, где ютились офицеры, заглядывали вооруженные матросы.
– А, буржуи, – говорили они, – ну погодите, скоро мы всех вас передушим.
И это уже не шутка, это действительная угроза. Офицеры III конного корпуса входили на ту Голгофу страданий, которую пройти пришлось всему офицерству и которая еще не кончилась и теперь.
Несмотря на позднее время, всюду во дворце по коридорам и комнатам, по дворам и на улице, при свете ламп и фонарей споры и митинги. Матросы ругают Керенского, но и Ленина не хвалят.
– Нам что Ленин! Окажется Ленин плох и его вздернем. Ленин нам не указ.
Чувствуется полное безвластие наверху. Сейчас вожди Дыбенко, Рошаль и другие. За ними пока пустое место. Возьмет власть тот, кто даст мир этому народу и разгонит его по домам и тогда уже будет создавать новую силу, более послушную и менее мятежную.
Около часа ночи меня позвали обедать. За всеми этими событиями мы ничего еще не ели.
Обед приходил к концу, когда в коридоре послышался шум. Быстро приближалась к нам толпа, грозно стуча сапогами и винтовками. Громадные двери распахнулись на обе половины, и в комнату ворвалось, наполняя ее, несколько солдат и во главе их высокий худощавый загорелый офицер с полковничьими погонами. Он направился ко мне и, протягивая властным жестом руку и становясь в величественную театральную позу, воскликнул:
– Генерал, я вас арестую! – он сделал паузу, обвел рукою кругом и добавил: – И со всем вашим штабом!
– Кто вы такой? – спросил я.
– Полковник Муравьев! – торжественно заявил офицер. – Вы мой трофей!..
В комнате стало тихо. Театральность обстановки повлияла на офицеров. Но вдруг к самому носу полковника Муравьева протолкался бледный, исхудалый, измученный подъесаул Ажогин и за ним, как два его постоянных ассистента, сотник Коротков и фельдшер Ярцев.
– Я требую, полковник, – кричал маленький Ажогин, – чтобы вы немедленно извинились перед генералом и нами в том, что вы
