Лишь много лет спустя я рассказал в печати об этом позорном инциденте, который Гамсун, кстати, никогда не опроверг.
В статье «Каприйские досуги» И.М. Троцкий пишет,
что Бьерн Бьерсон, авторитетный журналист и театральный деятель, и вдобавок сын знаменитого писателя, классика норвежской литературы, ознакомившись с содержанием письма Гамсуна, умолял меня не предавать его гласности.
Однако из упоминавшейся выше статьи И.М. Троцкого141 следует, что о выходке Гамсуна он все же вскоре рассказал писателю Зудерману, который отреагировал на это словами «Нехорошо! Очень нехорошо!».
Но в печать, благодаря порядочности И.М. Троцкого, информация об этом не просочилась и скандал удалось замять.
Однако Илью Троцкого, для которого Лев Толстой являлся символом величия русской литературы, а то и культуры в целом, выходка Гамсуна задела буквально за живое. Он всю свою жизнь не мог ее ни забыть, ни простить. К тому после Второй мировой войны Гамсун однозначно стал персоной нон грата142.
И вот спустя полвека, стоя уже «у гробового входа», он вновь вспоминает этот инцидент в статье «Каприйские досуги»:
Произведениями <Кнута Гамсуна> русский читатель в ту пору упивался. Московский художественный театр удостоил Гамсуна постановкой двух его пьес: «У врат царства» и «У жизни в лапах». И этот потенциальный наци и предатель <sіс!> позволил себе в такой обидной и недостойной имени Толстого форме отклонить <свое> участие в антологии.
В наши дни антитолстовский выпад Гамсуна смотрится банальной акцией художника-модерниста, демонстративно низвергающего очередного классика «с парохода современности».
Молодой Гамсун позиционировал себя как бунтарь, ницшеанец, ниспровергатель авторитетов и борец с фальшивой моралью, процветающей в насквозь прогнившем и, по его мнению, вырождающемся индустриальном обществе. Его буквально бесило, что Толстой — превозносимый во всем мире классик русской литературы, вдобавок ко всему стремился быть вождем, «мыслителем и учителем жизни». «В сказочном царстве» он запальчиво объявляет:
Что мне, насколько я понимаю, не нравится, это — попытки великого писателя стать философом. Это превращает его творчество в позу. ...Философия Толстого является смесью старых банальностей и его собственных, удивительно несовершенных затей143.
Отметим еще несколько «знаковых» фактов.
Во-первых, в эпоху ницшеанского и скандинавского бума «в России был и человек — и очень даже известный человек, — который никогда не восхищался ни Ницше, ни Ибсеном, ни Гамсуном. Это был Лев Толстой»144.
Во-вторых, Гамсун всю жизнь активно отстаивал концепцию субъективной прозы, утверждая при этом, что писатель — это своего рода психоаналитик, занимающийся скрупулезным исследованием души современного человека. Из русских писателей, по его мнению, с этой задачей блестяще справился только Достоевский:
Никто не проник так глубоко в сложность человеческой натуры, как Достоевский, он обладал безупречным психологическим чутьем, был ясновидцем. Нет такой меры, которой можно было бы измерить его талант, он — единственный в своем роде145.
В-третьих, Гамсун в молодости был способен на всякого рода эксцентричные выходки, и на этот счет существовало много анекдотов. В своих же оценках писатель часто руководствовался сиюминутным настроением. Так, в одном из писем Дагни Кристенсен он — человек, публично заявлявший: «Достоевский — единственный художник, у которого я кое-чему научился, он — величайший среди русских гигантов», — с пафосом восклицает:
Меня поражает, какой плохой мыслитель Достоевский, такой же плохой, как и Толстой. Нашим европейским мозгам трудно понять болтливое несовершенство этих двух великих гениев146,
— а в 1928 г., когда в Советском Союзе отмечалось 100-летие со дня рождения Толстого, Гамсун в ответ на просьбу от Министерства культуры высказаться по этому поводу сразу же направил телеграмму, в которой говорилось:
Я глубоко чту память о Толстом147.
«Скандинавская нота» в публицистике: Стриндберг и Эллен Кей
Что же касается Августа Стриндберга — человека еще более конфликтного и склонного к эпатажу, чем Гамсун148, страстного полемиста, умевшего, как никто другой, наживать себе врагов, то И.М. Троцкий, будучи в личном плане его полной противоположностью, тем не менее испытывал к нему симпатию. Это чувствуется из тона его статей «Август Стриндберг» и «Встреча со Стриндбергом», в которых он описывает свою встречу с ним в 1910 г., состоявшуюся в связи с тем же заданием редакции «Русского слова» в рамках «толстовского» проекта, о котором речь шла выше.
Статья «Август Стриндберг» начинается с забавного анекдота из серии «Истории о писателях»:
В Христиании, на Театральной площади, у входа в Национальный театр высятся два великолепных памятника: Бьернстьерне Бьернсона и Генриха Ибсена.
Еще при жизни писателей благодарные норвежцы поставили им памятники. <...>
Норвежцы рассказывают, что жизнерадостный и кипучий Бьернстьерне Бьернсон, проходя мимо своего памятника, неизменно снимал перед ним шляпу, приветствуя возгласом: «Здорово, старина!»
Нелюдимый и угрюмый Ибсен, наоборот. Только один раз посмотрел на свое бронзовое отображение, круто повернулся и ушел, и с тех пор далеко обходил свой памятник. <...>
Мне вспомнились Бьернсон и Ибсен лишь по ассоциации, когда я в Стокгольме разыскивал следы внимания шведов к их не менее знаменитому корифею скандинавской и мировой литературы — Августу Стриндбергу. Тщетны были мои поиски.
Скоро десять лет, как Стриндберг умер, но ни шведская общественность, ни шведский литературный мир ничем не проявили желания увековечить имя крупнейшего из скандинавских художников пера. В прежней квартире Августа Стриндберга на Drottninggattan (улица Королевы) <...> живет сейчас какой-то мирный шведский купец, имеющий очень смутное представление о значении и творчестве покойного писателя, а на фасаде дома, не видно хотя бы скромной дощечки с надписью, — что здесь, мол, жил, творил и скончался Август Стриндберг149. <...> Меня изумило такое отношение к Стриндбергу. Шведы не только дорожат своими выдающимися людьми, но и умеют их ценить. В Стокгольме, Гетеборге, Мальме не найдется ни одной свободной площади, на которой не красовался бы тот или другой монарх, государственный деятель, народный борец, писатель, художник или композитор.
Тем более поражает это сознательное забвение Стриндберга150.
Далее в этой же статье И.М. Троцкий с явным восхищением рисует обобщенный образ этого, по его определению, «мрачного художника»:
...рядом с поэтом, драматургом, беллетристом и едким сатириком в вулканической натуре <этого человека> уживался строгий мыслитель, химик и лингвист, <чья> эрудиция была всеобъемлюща. Он написал историю шведского народа, обнародовал работу по китайскому языку, написал труд об отношении Швеции с Китаем и татарскими народами, обративший на себя серьезное внимание Парижской академии наук. Стриндберг был превосходный садовод, исследователь, обладатель изумительных по разнообразию и богатству гербария и аквариума. Он работал по восемнадцать часов в сутки и мозг его как будто не знал усталости. <...>
После скитания по Франции и Италии и многих лет жизни в Германии Стриндберг доживал свои последние годы в Стокгольме. Он жил отшельником, никого почти не принимал, прекратил даже переписку со своими прежними друзьями <...>, <но> не мог отказаться от одного — резкой и страстной полемики со своими противниками. Полемики, отравившей закатные дни его бурной жизни и безмерно умножившей число его врагов. <...>
Мой приезд в Стокгольм случайно совпал с моментом, когда покойный писатель скрестил шпаги со своим соотечественником, популярным путешественником и исследователем Тибета — Свеном Гедином.
