у позиций соседнего взвода; на поле, за которым начинался лес, попаленный фосфором.
Сбежит, грустил Гармаш. А что поделать? Не на цепь же его сажать?!
За эти дни пёс вымахал: куда там! Ради интереса Гармаш поднял любимца на руки — и едва не сорвал спину. Легче было бы поднять Шурупа в полной снаряге! Надо, кстати, новую подстилку соорудить — на старой Питомец уже не умещается.
По окопам ползли разговоры:
— Полевки куда-то пропали. Раньше спасу от них не было…
— Небось, Запал всех вывел!
— Может, и Запал… А где Запал?
— В смысле?
— Три дня кота не видел. Дикарь с Сенсом обыскались…
Ночью Гармашу приснился дурной сон. Ночной лес, сплошь буреломы, поросшие бородами мха, коряги, похожие на чудищ с когтистыми лапами. Кроны деревьев закрывали небо — ни звезд, ни луны, лишь гнилушки в траве мерцали холодным светом. Чавканье, хруст, скрип. Посреди поляны, залитой лунным молоком, пировал ком спутанной шерсти, похожий на копну сена. Он пожирал содрогающегося в агонии человека. Погружал морду, или что там у него, в разодранный живот, в парующие внутренности — чавкал, хрустел костями. И еще этот скрип: заунывный, механический…
Гармаш заорал — и проснулся.
Кто-то облизывал его босую ступню, выпроставшуюся наружу. Сон? Явь?! Гармаш дернулся, подобрал ноги под себя; судорожно нашарил фонарик. В электрическом луче вспыхнули два ярких кругляша. Проступила косматая морда, мелькнул язык.
Гармаш едва не заорал снова.
— Лизун, ты?! Питомец?!
Питомец обиженно заворчал: еще и ты обзываешься!
Смех, злость, стыд, страх — такой дикой смеси чувств младший сержант не испытывал никогда в жизни.
— А ну прекрати! Кончай лизаться, понял?
В ворчании Питомца пробились виноватые нотки.
— Спать! И мне дай выспаться.
Питомец моргнул и сгинул.
А утром на позиции объявился Влад Филонов с позывным «Фил». Вернулся из отпуска по ранению.
* * *
До обеда Фил мотался, как оглашенный: доложился командиру, заново встал на довольствие, получил оружие и БК. Застолбил пустующие верхние нары в четвертом блиндаже, со всеми наобнимался, всюду сунул свой любопытный нос. После обеда заговорщицки поманил Гармаша в дальний «аппендикс», где хранился НЗ, перенесенный из леса. Но сказать ничего не успел:
— Все на позиции! Пидоры лезут!
Атака выдалась так себе: две бэхи, человек двадцать пехоты. Бэхи, правда, успели плотно отработать по окопам. Но потом в головную удачно зарядили из РПГ — и грязно-зеленая железяка, дымя, попятилась в посадку. Не доползла, встала. Из нее тараканами посыпался экипаж: одного по ходу сняли, остальные укрылись за горящей машиной и растворились в посадке. Вторая бэха, огрызаясь, тоже отступила. По ней саданули из СПГ, промахнулись. Отступила и пехота, оставив на нейтралке трех-четырех «двухсотых».
Во взводе оказалось трое «трехсотых». Вызвали санитарный «Хаммер», двоих отправили в тыл, в госпиталь. Тоха-Шуруп от госпиталя отказался: «Фигня, воюем!» Бойцы разгребали осыпавшуюся с брустверов землю, набивали патронами магазины и ленты. Начались прилеты, пришлось укрываться в блиндажах. С полчаса москали долбили позиции взвода минами, пока издалека не заработала украинская арта.
Когда наступило затишье, уже в сумерках, к Гармашу опять подошел Фил.
— Питомец, говоришь? Впечатляет! Давай, рассказывай.
От Филова восхищения, а еще оттого, что он назвал пса Питомцем, а не Лизуном, Гармаш растаял. Фил слушал, делал круглые глаза, сыпал вопросами.
— …ожог? Точно от фосфора? Ну да, от чего же еще…
— …солнца не любит? Ага, фосфор. Шок, боль, психотравма. У животных? Тоже бывает.
— …тяжелее, чем на вид? Ого!
— …кости? Не грызет, а лижет? А кто он? Ну, вообще?
— В смысле, кто? — опешил Гармаш. — Пёс, кто ж еще?
— Может, волк? Или помесь?
— Это тебе Кащук сказал?
Фил гнул свое:
— А все-таки?
Гармаш натужно хохотнул:
— Неведома зверушка?
— Мне бабка моя рассказывала, в детстве, — Фил стал серьезным. — Про лизуна. Бабку в деревне ведьмой считали, но то такое. Много всяких страстей знала: леший, мавки, русалки, потерчата… И лизун. Редкий экземпляр, мало кто в курсе.
— Бабкины сказки?
Гармаш с облегчением расхохотался.
— Сказки? — Фил, как ни странно, не обиделся. — Это народные верования и предания. Это демонология.
— Демонология? А ты кто, охотник за привидениями?!
— А я КНУ закончил, факультет религиоведения. На гражданке диссер по украинской демонологии писал. Бабкины сказки по десять раз перепроверил. Лизун — это, между прочим, чёрт в облике волка-людоеда. Живет в лесу, но может поселиться в человеческом жилище. Солнца не любит, выбирается по ночам.
— Питомец и днем по позициям шастает!
— Ты сам сказал: только когда пасмурно! Дальше: лижет обглоданные кости. По ночам любит облизывать лицо, волосы или ноги спящего хозяина жилища.
Гармаш вздрогнул, вспотел. Про пятку он Филу не рассказывал. Вспомнилось: он проснулся ночью. Кто-то забыл задернуть брезентовый полог, в блиндаж проникал скудный свет луны, и в нем удалось разглядеть, как Питомец лижет автомат Гармаша. Смазка ружейная привлекла, что ли? От автомата Питомец перешел к магазинам, аккуратно сложенным стопкой, затем пришла очередь гранатомета Шурупа, пары ручных гранат на самодельной тумбочке. Гармаш еще забеспокоился: зацепит кольцо! Хотел вмешаться, но Питомец угомонился и вернулся на подстилку.
Наутро Гармаш внимательно осмотрел оружие: ни потёков, ни следов слюны. Всё вычищено идеально, он сам бы лучше не справился. И с Питомцем ничего плохого не случилось. Хоть ответственным по чистке оружия его назначай!
— Собаки вечно к хозяевам лизаться лезут! — ушел он от прямого ответа.
— Лезут, — согласился Фил.
— Так что теперь, Питомец — чёрт? С рогами?
— Чёрт, не чёрт, а людоед.
— Это кого Питомец съел? Когда?!
— Возможно, прямо сейчас ест, — без тени улыбки сообщил Фил.
— Где?!
— А где он сейчас?
— Бегает где-то. Я ему не сторож…
— На нейтралке он. Там сегодня «двухсотых» прибавилось.
— Откуда знаешь?
— Пару минут назад он из окопа выскочил, у тебя за спиной.
Фил достал из подсумка полевой бинокль. Высунулся из-за бруствера, повел окулярами по полю:
— На, сам убедись. На полвторого гляди.
Он протянул бинокль младшему сержанту.
Поначалу Гармаш ничего толком не увидел. Уловив смутное движение на изрытой воронками нейтральной полосе, вгляделся, подкрутил резкость. Точно, Питомец! Пес выглядел крупнее обычного. Или это бинокль виноват? Трехцветный окрас служил псу отличным камуфляжем, да еще и в сумерках: силуэт размазывался, сливался с травой и землей. Пес что-то рвал и грыз: мотал косматой башкой, помогая себе всем телом.
«Рвет, как Тузик тряпку!» — пришло на ум.
— Убедился?
— Ну, «двухсотого» жрет. И что? Любая собака…
— Ты место запомнил?
— Ага.
Фил протянул Гармашу тепловизор-монокуляр:
— Смотри дальше.
Тепляк работал в режиме «White hot»: теплое — белое, холодное — серо-черное. Мешанину травы и земли он отображал исправно, но ничего светлого в поле видимости не наблюдалось. Гармаш повел монокуляром вправо, влево: ничего.
— Он у тебя глючит!
— На меня посмотри.
Фил в тепляке выглядел натуральным снеговиком.
— Тебя видит. А Питомца — нет. Что за херня?!
— Все теплокровные в тепляке светятся. Собаки даже сильнее — у них температура выше. А твой Питомец — холодный. Его в тепляк не видно. Ну, почти не видно.
Фил хотел сказать что-то еще, но не успел. Сумерки разорвала
