с интонированием». Приехав на съёмки, он арендовал в «Прибалтийской» роскошные апартаменты и пригласил в гости Гребенщикова и Науменко. Особо сильное впечатление на них производило то, как лихо Олег Евгеньевич рассуждал о творчестве Дебюсси, свободно цитировал Вертинского и панибратски хороводился со столпами отечественного кинематографа.
«По своей натуре я не чистый художник, а скорее криэйтор и педагог, — комментировал свои действия Осетинский. — Я пытался научить Бориса и Майка, как правильно петь, играть, редактировать тексты и музыку. Я менял им имидж, ауру, кормил, поил, составлял программы — в общем, шла “отделка щенков под капитанов”».
Здесь надо отдать Олегу Евгеньевичу должное — возился он с музыкантами на износ. С утра они приходили к нему в гостиницу и работали по 10–12 часов в сутки. За несколько месяцев новоявленному «тренеру личностного роста» удалось вывести молодых поэтов на более представительный уровень.
«Любезнейшая официантка привозила на тележке омлеты с вареньем и икру, — делился воспоминаниями Осетинский. — Боря доставал гитару и, прихлёбывая хороший армянский коньячок, — начинал петь. «Голос, голос! — большое дыхание, вибрато, глиссандо, подъязычная кость, мягкое нёбо, губы, атака, рубато, пикьяре, тембр, крещендо, фразировка, интонация, пауза, субито... менять, править, отделывать!» Гребенщиков был самоуверен, он брыкался, но преодолевал самолюбие и быстро схватывал нюансы. «Гениально! Это работает! Целую твои ноги!» — восторженно кричал он в телефон, когда я, уезжая, контролировал результаты из Москвы».
Впрочем, многие музыканты «Аквариума» воспринимали это сотрудничество крайне ревниво. На мои вопросы об Осетинском все старожилы реагировали супербурно — начинали раздражаться и строить конспирологические теории.
«Когда на нашем горизонте появился Осетинский, случилась катастрофа, — эмоционально говорил мне Сева Гаккель. — Майк, так же как и Боб, мгновенно попал под его обаяние. Безусловно, это было каким-то наваждением. Он просто над ними издевался и совершенно парализовал их волю. В первую очередь он искусил их достатком и пообещал, что выведет в московскую элиту».
В этом контексте меня особенно поразил невозмутимый Родион, обладавший способностью не помнить ничего из того, что ему не интересно. Я уже был готов поверить в избирательную особенность человеческой памяти, пока не попытался узнать его мнение про Осетинского.
«Я видел этого человека на дне рождения Гребенщикова, — хмуро поведал Родион. — И мне он показался менее убедительным, чем наш Игорь Лонский, который учился на физическом факультете и был тогда, возможно, менее состоявшимся. А здесь — московский масштаб, много вина, какие-то отреставрированные иконы и каскадёрство в новом фильме».
В итоге вышеупомянутый день рождения Бориса послужил точкой отсчёта для дальнейших событий. Уже на следующее утро Осетинский, Майк и музыканты «Аквариума» вылетели в Москву, чтобы принять участие в серии творческих вечеров. Под такой вывеской Олег Евгеньевич организовал концертный тур, во время которого протаскивал музыкантов на сцену и представлял их публике как молодых композиторов, которые писали саундтреки для его фильмов.
«Мы вместе с Майком отчаянно музицировали в интерьере Осетинского, — вспоминал Андрей Романов. — Концерты проходили весело и при полном аншлаге. Длились они бесконечно долго и, несмотря ни на что, доставляли удовольствие и нам, и публике. Игралось легко, зритель ликовал».
Московский тур стартовал в конце ноября 1980 года. Эти рискованные мероприятия проходили в Театре-студии на Юго-Западе, клубе филофонистов «Диапазон» и малом зале МХАТа. Олег Евгеньевич внимательно наблюдал за артистами и накануне перфоманса в Театре на Юго-Западе поменял очерёдность выступлений: Гребенщиков теперь играл в первом отделении, а Науменко — во втором.
«Я сообщил Борису о своем решении только перед началом концерта, — признался Осетинский спустя много лет. — Гребенщиков побледнел, но удар выдержал и возражать не рискнул. Хотя для него это был жуткий шок. Он ведь никогда не воспринимал Науменко всерьёз. Всё второе отделение он простоял за колонной, не отводя глаз от нового Майка. Зал ревел, ни на секунду не утихая, минут пять! Майк был растерян, кланялся, оглядывался по сторонам, не веря происходящему».
Кульминацией этих концертов стала драка между культуртрегерами — Осетинским и Троицким. Несколько месяцев назад это сложно было представить, но получилось всё именно так. Со стороны казалось, что Олег Евгеньевич бьётся не на жизнь, а на смерть — за сферы влияния и своё продюсерское будущее.
«В те времена Осетинский был одним из немногих людей, которые хоть как-то пытались нам помочь, — рассказывал мне Гребенщиков. — Потом выяснилось, что он больше разговаривает, чем делает. Это — во-первых. А во-вторых, он оказался невероятным хамом. Он культивировал в себе эту черту как метод жизни. Скажем, мне он хамил мало, что-то его удерживало. А вот над Майком действительно измывался. И то, что он якобы ставил дикцию мне и Майку, не очень соответствовало действительности. Да, он задался целью сделать из нас артистов, но продолжалось это недолго».
Финал у этой истории получился скверным. После гастролей в Москве Олег Евгеньевич в приступе белой горячки носился с ножом по ночному Ленинграду, желая зарезать Мишу Науменко. Неудивительно, что вскоре этот сомнительный мезальянс распался, а Гребенщиков посвятил теневому рыцарю отечественного кинематографа агрессивный боевик «Кто ты такой (чтобы мне говорить, кто я такой)?». Песня вошла в бутлег «Скоро кончится век», некоторое время исполнялась на концертах, но так и не попала ни в один из альбомов «Аквариума».
Ты похож на звезду, но всё ещё сидишь на пособии.
Mott the Hoople
Незадолго до наступления нового 1980 года музыканты «Аквариума» внезапно и пылко полюбили музыку в стиле «регги». Вечерами они собирались на квартире у Севы Гаккеля и устраивали шумные регги-вечеринки. Тогда ими ещё не была открыта сенсационная теория единства ямайских религиозных корней и русских песнопений, но первые шаги в этом перспективном направлении оказались сделаны.
«Я не имею ни малейшего представления, почему мы начали увлекаться музыкой в стиле «регги», — отшучивался Гребенщиков. — У Севы в соседней комнате жили хиппи — и они слушали то, что и положено им слушать: Джими Хендрикса и Дженис Джоплин. А мы на их фоне выглядели как чудовища: приходили ночью, нажирались и громко врубали Боба Марли, Sex Pistols, Police и Devo. Параллельно мы пытались курить траву, и иногда у нас это получалось».
Пионеры ленинградского растафарианства были очарованы карибскими вибрациями, совпадающими с их аутсайдерским образом жизни. Их будущее выглядело туманным. Вылетев с треском из научно-исследовательского института, Гребенщиков осознал, что период иллюзий закончился, и ему на смену крадётся эпоха страха. В этом контексте был понятен драматизм новой песни
