Владимир Григорьевич Орлов - Двойной агент. Записки русского контрразведчика

— Вы — Орлов, — сказал он, глядя на меня печальными глазами.

— Вы знаете меня? — спросил я с искренним удивлением.

— Конечно, я знаю вас. И никогда не забуду ваше лицо.

— Почему?

— Это не важно!

— Нет, продолжайте. Расскажите мне. Я когда-нибудь причинил вам зло?

— Не вы лично, а все вы.

— Где, когда и каким образом? Расскажите мне. Я смутно припоминаю, что когда-то видел вас, много лет назад в связи с каким-то делом. Да, я узнаю вас по тому, как странно у вас растут волосы. Вы ведь… Подождите, секунду. Нет, не могу вспомнить! Подскажите!

— Хорошо, я помогу вам. Не работали ли вы одно время следователем по особо важным делам в Могилеве?

— Да, конечно.

— Помните, сколько документов лежало на полу вашего кабинета? Эти кипы, помнится, были высотой вам по плечо?

— Да, припоминаю. Точно, они были высотой мне по плечо и…

— Вы нагнулись, чтобы найти какой-то отчет, который находился в самом низу кипы, и все бумаги свалились прямо на вас. Я вскочил, и часовой подумал, что я пытаюсь сбежать, хотя я хотел лишь спасти вас от преждевременной смерти. Все еще не вспомнили?

— Нет, боюсь, что это происшествие не отложилось в моей памяти. Впрочем, подождите! Такое действительно со мной однажды произошло. Я чуть не погиб, когда на меня обрушилась огромная гора документов, и выручил меня заключенный, который бросился вперед и спас положение. Но это был военный министр России Сухомлинов.

— Правильно. Я и есть Сухомлинов!

Я чуть не подавился от неожиданной новости, но старик, ничуть не смутившись, дружески похлопал меня по спине. Я по-прежнему не мог поверить в то, что услышал.

— Вы, вы… такой… вы?

Постепенно я начал узнавать его голос. Конечно, это была его быстрая и нервная манера говорить. Когда слова словно наталкивались друг на друга, а затем следовала небольшая, ничего не значащая пауза. Сейчас он выглядел как последний нищий и к тому же был очень болен.

Я поделился с ним картошкой, и он жадно съел ее. Скулы резко выделялись на его лице. Я почувствовал к нему такую жалость, что уступил свою комнату и кровать, сказав, что мне есть, куда пойти. На самом деле я несколько дней спал на страшно неудобной скамье в вестибюле. Оценил ли бывший военный министр мою бескорыстность, мне так и не довелось узнать. Но это обстоятельство меня нисколько не трогало. Тогда я видел перед собой старого и измученного человека, грех было ему не помочь.

Через некоторое время на переполненном пароходе «Гамбург» я отправился в Гельсингфорс, оттуда — в Ревель, а оттуда — в Псков и Варшаву, где мне удалили пулю из живота. Имея на руках документы военнопленного-артиллериста, я прошел через немецкие, польские, украинские и большевистские фронты. Неделями пробирался через районы рукопашных боев. Пешком дошел до Бреста, оттуда на товарных поездах, постоянно рискуя погибнуть от пули или удара штыком, умереть от голода или заболеть, доехал до Лунинца, потом опять пешком до Бахмача и, наконец, добрался до Киева. Я пробирался по взорванным и развороченным железнодорожным путям, по разоренным районам, где орудовали банды грабителей, убивавших мирное население, районам, восставшим против советской власти.

Приехав в Киев и в первый раз выйдя на улицу, я столкнулся с незнакомцем, который, увидев меня, закричал: «Орлов, собака! Убейте его!» Услышав этот крик, я бросился прочь. Мне снова пришлось спасаться бегством. Слишком многие знали меня здесь, ведь я столько лет работал в Киеве следователем. Снова начались лишения, но я из последних сил старался держаться: поезда не ходили, на сельских дорогах стояли брошенные телеги, люди убивали друг друга, живые грабили мертвых. Заснуть было практически невозможно, ведь наступал новый год, и морозы стояли лютые. Но я не собирался сдаваться. Я должен был добраться до Одессы, занятой Добровольческой армией. Едва живой, голодный и до костей промерзший, я добрался туда к середине января. Меня постоянно лихорадило, силы мои были на исходе. Добровольческой армией командовал генерал Гришин, и он назначил меня начальником разведки. Ну а дальше было то, с чего я начал эту главу.

Мы только что раскрыли гнездо заговорщиков, и я уже допрашивал арестованных, в основном французских моряков. На свете не было ничего труднее, чем выудить что-либо из этих упрямых парней, оказавшихся под влиянием коммунистической пропаганды. Однако вскоре они оказались в моей власти. Один из юнцов проболтался.

— Советские листовки дала нам Соня, — сказал он.

— Кто такая Соня?

— Разве вы не знаете ее?

Переводчик по моей просьбе предупредил его, чтобы он не затягивал допрос своими глупыми вопросами, но он, по-видимому, просто представить себе не мог, что я не знаю Соню. Ему казалось, что мир просто не может существовать без Сони.

— Соня приехала из Парижа. Она руководитель русских коммунистов в Одессе.

Необходимо помнить, что в то время Одесса была оккупирована не только Добровольческой армией, но и французскими войсками.

— Соня всегда сообщала нам, — продолжал француз, — где находятся большевики, когда они придут в Одессу и освободят нас.

Узнал я и еще одну новость. Оказывается, Соня наняла двух моряков для убийства нашего командующего. Она заплатила им за это три тысячи рублей.

— А вы тоже получали деньги от Сони?

— Да, мы все получали, У Сони денег куры не клюют.

— Откуда они у нее?

— Она сама получила их.

— От кого?

— От своего руководителя, которого прислали в Одессу из Москвы.

— Кто ее руководитель?

— Иван Ласточкин, связной из Москвы.

— Где он живет?

Он дал мне точный адрес, и французы, как более заинтересованная сторона, продолжили допрос дальше. Ведь в опасности была жизнь их командующего и замешаны были их собственные военнослужащие.

Тридцать французов окружили дом, где в это время находился Иван Ласточкин, связной из Москвы. Кольцо вокруг дома стало медленно сжиматься. Никто из находящихся внутри не смог тогда уйти, все были брошены в тюрьму безо всяких церемоний. Всех, кого поймали, ждала казнь через повешение. Должен сказать, что в то время все было делом жизни и смерти.

А брали заговорщиков так. Четверо хорошо одетых мужчин пересекли улицу. Они вышли, ничего не подозревая, из окруженного дома, разговаривая друг с другом. Шли они спокойно, как ни в чем не бывало. В одно мгновение французы набросились на них, повалили на землю и после короткого сопротивления связали. Они были участниками заговора, французскими моряками, одетыми в штатское. В дом ворвались ночью, и одиннадцать главарей были посажены в «надежное место». В ту же ночь французы предстали перед военным трибуналом, на соблюдение формальностей время не тратилось. Тех, кто отказывался говорить, заплечных дел мастера, а такие во французском экспедиционном корпусе, конечно же, были, быстро заставили это делать, и после полуночи все одиннадцать человек были признаны виновными и приговорены к смерти. Приговор был приведен в исполнение незамедлительно. С грохотом подкатил грузовик, и все одиннадцать, связанные по рукам и ногам, были погружены в него, словно тюки. Они уже простились с жизнью, и ни один даже не шевельнулся. Их привезли на одесское еврейское кладбище, закрыли ворота и расстреляли. Один из них не хотел умирать, несмотря на то, что в него уже всадили три пули. Он лежал на земле, корчась от боли. Ужасное зрелище.