Особенно отвратительным было одно — постоянно, изо дня в день — повторявшееся блюдо, обозначаемое в меню, как — «кнели паровые».
— Опять эти чертовы кнели, будь они прокляты! — ворчали привилегированные гурманы.
И вот в ответ на эту воркотню и родилась однажды та поэтическая жемчужина, ради которой я, собственно, и начал весь этот свой явно затянувшийся рассказ:
Пройдут года, настанут дни такие,
Когда советский трудовой народ
Вот эти кнели, кнели паровые —
Свиными отбивными назовет.
Это веселое (оно же мрачное) пророчество совершенно покорило меня — не столько даже иронией, сколько своим трезвым реализмом. Долго я пытался выяснить, кто его автор. Но установить это с полной достоверностью мне так и не удалось: на авторство претендовали многие. Запишем поэтому так, как принято обычно писать в подобных случаях: «Слова народные».
В Коктебеле на набережной — перед писательской столовой — у балюстрады стояла группа писателей. Притом — весьма почтенных. Был там даже и сам Твардовский. И оказался среди них один старичок-академик — то ли физик, то ли математик. За свои академические заслуги он — по обмену — тоже проник в этот писательский дом.
Академики и членкоры, надо сказать, любили писательские Дома творчества. С одним моим приятелем-физиком (тоже, кстати говоря, академиком) я вел долгий, многолетний спор о том, кого советская власть больше подкупает: писателей или ученых?
Физик, естественно, утверждал, что писателей.
— Конечно, вас! — доказывал он. — В системе Академии наук таких Домов, как ваша Малеевка, нету и в помине. Одно только несчастное Узкое. Но там у меня была бы крохотная комнатеночка, а тут мне дают две комнаты: спальню и кабинет. Не говоря уже о персональном санузле. Недаром же я каждый год запасаюсь кучей официальных просьб на разных красивых бланках и иду с ними в Литфонд, заискиваю, чтобы мне, в порядке обмена на какой-нибудь там вшивый Кисловодск, продали путевку в Малеевку. Или в Коктебель…
Этот наш спор, как я уже говорил, длился годами. И наверно никогда бы не кончился, если бы в один прекрасный день я не выдвинул формулу, которой, как говорится, закрыл тему.
— Вам, — сказал я, — платят за то, чтобы вы делали свое дело. А нам — зато, чтобы мы не делали своего дела. Ведь дело писателя состоит в том, чтобы говорить обществу правду.
До этой моей мысли, очевидно, самостоятельно додумался молодой парень, проносившийся на водных лыжах мимо балюстрады, около которой стоял Твардовский с коллегами-писателями и старичком-академиком. А может быть, и не додумался, а просто выразил некое общее чувство, стихийно овладевшее массами.
Как бы то ни было, проносясь мимо них на своих водных лыжах, он радостно выкрикнул:
— Писатели! Бездельники!
Старичок-академик прямо-таки зашелся от негодования.
— Какое свинство! — возмутился он. — Ну как так можно! Ведь здесь же не только писатели. Вот и я тут стою. Что ж, значит, я тоже бездельник?
Дом творчества писателей в Коктебеле, выросший на основе Дома Волошина, завещанного им Литфонду, был заведением не шибко привилегированным. Во всяком случае, по своим — весьма скромным — бытовым условиям он даже в сравнение не мог идти с выстроенными гораздо позже и куда более фешенебельными литфондовскими домами в Пицунде или Дубултах. Но, как бы то ни было, писатели были в Коктебеле на особом положении. Особенно в сравнении с читателями, селившимися в деревне, а то и просто в палатках на берегу чудного Коктебельского залива.
Естественно, что при таком положении дел читатели недолюбливали писателей. Писателей же (как выяснится из дальнейшего, не всех) раздражали читатели. Раздражали тем, что были молоды и беззаботны, веселились напропалую, пели и танцевали, варили и жарили — прямо на берегу около своих палаток — какую-то свою, вкусно пахнущую еду. Но главное, конечно, — тем, что будучи, по их понятиям, совершенной шпаной, наслаждались солнцем, воздухом и морем чуть ли не на равных основаниях с ними, — достигшими всех этих жизненных благ в упорной борьбе за существование.
Это безобразие необходимо было пресечь.
Пресечь его взялся один из самых сановных обитателей Коктебеля — писатель Аркадий Первенцев.
В одной из центральных газет он опубликовал большую статью, в которой веселый лагерь читателей на берегу Коктебельского залива представил гнездилищем всех мыслимых и немыслимых социальных пороков.
Пересказывать содержание этой его статьи я не буду, а лучше приведу несколько куплетов из сочиненной тогда (в августе 1963-го) песенки Владика Бахнова. Тем более что она довольно точно воспроизводит основные тезисы той статьи:
Ах, что за славная земля
Вокруг залива Коктебеля:
Колхозы, бля, совхозы, бля, природа!
Но портят эту красоту
Сюда приехавшие ту-
неядцы, бля, моральные уроды!
Спят тунеядцы под кустом,
Не занимаются трудом,
И спортом, бля, и спортом, бля, и спортом.
Не видно даже брюк на них,
Одна чувиха на троих,
И шорты, бля, и шорты, бля, и шорты.
Девчонки вид ужасно гол,
Куда смотрели комсомол,
И школа, бля, и школа, бля, и школа?
Хотя купальник есть на ней,
Но под купальником, ей-ей,
Всё голо, бля, всё голо, бля, всё голо.
Сегодня парень виски пьёт,
А завтра планы выдаёт
Завода, бля, родного, бля, завода!
Сегодня ходит в бороде,
А завтра — где? В НКВДе —
Свобода, бля, свобода, бля, свобода!
Вся Владикова компания сразу же эту песню подхватила и радостно стала ее распевать. Правда, поскольку у всех у них тогда были семи- или восьмилетние дети, исполняя ее при них, слово «бля» они опускали, заполняя ритмическую паузу хлопком в ладоши. Но однажды, проходя мимо группы распевающих его песню детей, Владик обнаружил, что, аккуратно хлопая в нужных местах в ладоши, они — одновременно с хлопком — произносят и злополучное запретное слово. Так что уловка не помогла: канонический текст остался неизменным даже и в детском варианте.
Читатели меж тем, прочитав статью Первенцева, сильно возбудились. И возбуждение их, естественно, обратилось на обитателей Дома творчества. Пошли даже слухи, что читатели собираются идти бить писателей, возомнивших, что весь Коктебельский залив должен принадлежать только им.
И вот тут-то и сыграла свою роль песенка Владика.
