Поговорив с несколькими русскими друзьями – с Юзом Алешковским и его женой, с Леной и Сергеем Довлатовыми, – я пошла к Иосифу прощаться. Он проводил меня до выхода и остановился.
– Мы проделали большой путь, – сказал он тихо, с нежностью, среди толпы гостей.
– Да, – сказала я, думая, что он имеет в виду “до этого момента”.
После я сообразила, что, может быть, неправильно его поняла – он стал употреблять “мы” вместо “вы”, и, возможно, его слова означали, что мне пришлось ехать далеко, из Мичигана. Что он хотел этим сказать на самом деле, я узнаю только позже, когда прочту его последнее письмо ко мне.
День рождения справляли в мае. К сентябрю жизнь Иосифа решительно переменилась.
Голос у него был растерянный, когда он мне сообщил об этом. Не могу поверить, сам не знаю, что я сделал, сказал он.
Я спросила его, что случилось.
– Я женился… Просто… Просто девушка такая красивая.
Подразумевалось, что женился вопреки разуму, побежденный ее красотой. Учитывая его прошлое, я была очень удивлена.
– У тебя было много красивых женщин, однако ты на них не женился, – сказала я. – Тут что-то еще, кроме красоты.
– Не знаю, – сказал он.
Помню, я положила трубку, думая: как же поздно это произошло в его жизни. И сразу вспомнились два важных эпизода в прошлом, 1989-м, году – они как будто подсказывали, что Иосиф может жениться.
Советский Союз уже крошился в 1989 году, и это поразило всех нас. Из известных мне людей лишь двое предсказывали какие-то перемены: Андрей Амальрик и Стивен Фрэнд Коэн. Мы же, остальные, думали, что пройдет еще три десятка лет, прежде чем советский монолит рассыплется. Иосиф, как и многие эмигранты, боялся поверить, что события таковы, как их описывают. Даже когда я вернулась в том году с Московской книжной ярмарки и сказала, что все изменилось, он слушал недоверчиво. Это хитрость, сказал он, – и многие были с ним согласны. Когда речь шла о Советском Союзе, разумной позицией было ожидать худшего.
В те годы я, как и все наши друзья, очень тревожились за здоровье Иосифа. Заметно было, что он теряет свою поразительную живучесть. Когда я вернулась из России, он встречал меня в аэропорту Кеннеди и ни с того ни с сего сообщил: “Women still treat me like a lay”[8]. Ого, поднаторели в английском, первым делом подумала я. А потом поняла: он сообщает, что сердечные лекарства пока еще не сказались на его половой жизни. У него было много операций на сердце, в том числе два шунтирования, – всякий раз это требовало большой выносливости и всех без остатка сил, и всякий раз, оправившись, он боялся, что не сможет писать стихи.
В 1989 году к Иосифу приехал важный гость – двадцатидвухлетний Андрей Басманов, сын, в последний раз увидевший отца в пятилетнем возрасте. Встреча не задалась. Иосиф позвонил мне и с досадой сказал, что сын, играющий на гитаре, весь день ничего не делает, только смотрит MTV, говоря, что в России ничего подобного нет.
Конечно, ему нравится. Он молодой музыкант, сказала я. Мне самой нравится.
Он не читает. Он ничего не знает, сердито сказал Иосиф.
Вот это было преступлением. Сыну полагалось быть его копией и его гордостью. Я сказала ему, чтобы был помягче с парнем, который впервые встретился с отцом, будучи уже взрослым. Но Иосиф – не мог, он был разочарован. Когда мы заговорили об этом в следующий раз, Андрей уже улетел в Россию, раньше времени. Иосиф все еще огорчался и винил Марину в том, что получилось из Андрея. Теперь он не против того, чтобы завести другого ребенка – ребенка, из-за которого, как он сказал мне однажды, Андрей мог почувствовать себя оттесненным.
Визит Андрея связался с другим важным событием того года. Иосиф узнал, что Марина вышла замуж, и написал последнее посвященное ей – и злое – стихотворение с рифмой к “химику”. В каком-то смысле до этого момента он все еще был женат на Марине.
Я прилетела в Лондон на заседание жюри русской Букеровской премии и там, в доме Дианы Майерс, познакомилась с Марией Соццани-Бродской. Я увидела “еще что-то, кроме красоты”. Она оказалась не только замечательно красивой, она была умна и образованна. В ней текла кровь итальянцев и русских аристократов; она говорила на четырех языках, была классической пианисткой, изучала русскую литературу, и в центре ее интересов была Цветаева. В России она не бывала, но принадлежала его миру: близка была с эмигрантской семьей Эткиндов, которую Иосиф хорошо знал в Ленинграде. Это – и красота; как можно было не жениться на ней?
Мария была много моложе его, и в Лондоне, когда мы прощались (о важном, естественно, говорилось в это время), Иосиф признался, что обеспокоен возрастным разрывом. Я сказала, что, если она хочет детей, он должен согласиться. После смерти Карла уравнения брака и деторождения представились мне в другом свете – спасибо, что у нас родилась дочь. Я не думала тогда, что у Иосифа впереди долгая жизнь, и полагала, что Мария понимает, насколько слабое у него здоровье. Но выглядел он счастливым и бодрым. Похоже было, он свыкся с мыслью, что женат.
В 1993 году у них родилась дочь Анна – в семье ее звали Нюшкой, и теперь они жили в Бруклине. Мария дала ему то, чего у него по-настоящему никогда не было, – семейную жизнь.
В 1995 году Иосиф попросил меня напечатать его новую книгу стихов “Пейзаж с наводнением”. Я к этому времени переехала в Калифорнию – с дочерью Арабеллой Проффер и мужем Россом Тисли – и в Нью-Йорке бывала редко. Я предполагала, что Иосиф отдаст новую книгу в русское издательство, но он и тут не пожелал иметь дело с Россией: сказал, что книги там издают уродливо, плохо, вульгарно и т. д. Я почувствовала, что главная причина – другая: ясно было, чтó он хочет этим показать.
Я знала, что после нас книгу издадут и в России, но согласилась: все главные книги стихов он публиковал раньше всего у нас; финансового интереса для “Ардиса” в этом не было, но он был наш автор.
В январе 1996 года я приехала в Нью-Йорк и восемнадцатого января с Мэри Энн Шпорлюк и Роном Майером, ардисовскими редакторами, которых Иосиф хорошо знал, отправилась в новую квартиру Бродских в Бруклине.
Иосиф был вынужден переехать из уютной квартиры в Гринич-Виллидже после того, как нарушил первое жилищное правило Нью-Йорка: он полностью перестроил съемную квартиру, и владелец преобразовал дом в кондоминиум. Это была одна из многих попыток Иосифа избавиться от нобелевских денег. Он был непрактичен, предрасположен к чувству вины и к тому же знал, что Беккет, образец художника-аскета, отдал всю свою Нобелевскую премию.
