о событиях в Казани:
— Восемнадцатого числа слышу — царь подписал манифест. Не успел опомниться, новые слухи: в городе будут стрелять. Вышел из номера, иду на Вознесенскую, там толпы. Говорят: в дверях университета наряд полиции. Но публику не удержать, прорвалась в здание. Я на митинг не попал, но, говорили, прошел спокойно. А когда народ стал расходиться, тут, боже мой, казаки пустили в ход нагайки. Люди бегут… вдруг грохот — бомбы в казаков. Всаднички врассыпную, но потом такую стрельбу открыли!..
— Как же, ведь манифест?
— А для революционеров это лишь этап дальнейшей борьбы… Так слушайте: в тот же день комитет социал-демократов призывает к разоружению полиции. И, представьте, за каких-нибудь пять часов вся полиция разоружена, комитет решает организовать Городскую коммуну, создает народную милицию в пятьсот человек…
— А здесь у нас будто святой праздник. Ибн-Аминов на радостях выставил угощение в ресторации Обыденкова. Набиулла открыл шикарное увеселительное заведение.
— Но рабочие…
— И рабочие ликуют. И разбрасывают листовки безо всякой опаски. Впрочем, полиция не дремлет, везде полно филеров.
— Ах, друзья мои! — воскликнул Камиль. — Что бы ни делалось, кажется, все к лучшему. Да, ведь я не рассказал о самом потешном. Наш-то наборщик Сафи, вот приедет на днях, активнейшим образом разоружал фараонов. А чтобы те не погнались за ним и его товарищем, оставил их в чем мать родила. Представляете картину?
В ноябре приехали из Казани наборщик Сафи и печатник Гариф. Печатник был пожилой сутулый человек в русском платье, но в тюбетейке, кашлял, помногу курил и молчал. Сафи, совсем еще молодой, с большими блестящими глазами, с матово-бледным решительным лицом, был весел и общителен, в первый же день перезнакомился с рабочими и рассказывал им о событиях в Казани. Камиль благодушно урезонивал:
— Будет, будет, не смущай народ.
Сафи отвечал:
— Пусть знают, как надо бороться.
— Небось навоевались.
И правда, все страсти теперь казались последними остатками бури, которая наконец-то принесла свободу, В эти дни Габдулла работал с утра и дотемна. Редакция «Уральца» располагалась в трех комнатах, занятых конторой, экспедиторской и кабинетом редактора. Внизу, в четырех подвальных комнатах, — типография. В одной из них разместился наборный цех газеты «Фикер». По целым дням Габдулла не выходил оттуда. Духота и шум, но он как будто не слышал ни стука печатного станка, ни беготни и говора вокруг. Тут же у шрифтовой кассы читал гранки, правил, отдавал наборщику, потом садился в углу к шаткому грязному столику и писал статью, или фельетон, или правил присланные материалы.
В ночь, когда печаталась их газета, они с Камилем не уходили из редакции. Утром — они сидя дремали в кабинете Аржанова, сменившего Ядринцева, — шумно вбежал Сафи, принес газету. Привычные запахи краски, свинца, керосина, всего типографского, что обрыдло за эти дни, свежо, приятно кольнуло в ноздри. Темная на белой бумаге вязь казалась восхитительно красивой. Через плечо Камиля он читал свои стихи на газетной полосе:
Куда цензуры делся гнет,
Гоненья, рабство и разброд?
Как далеко за этот год
Все унеслись невзгоды!
(Перевод Р. Морана)
Когда готовили номер, Камиль отчаивался: нет чего-то такого программного, злободневного, стихов, что ли! Вот если бы Габдулла написал этакое… вот сюда, в первый угол на первой полосе! И Габдулла написал. Никак не меньше, чем Камиль, он был взбудоражен предстоящим выходом газеты, вообще событиями года. Может, быть, хоть что-то теперь изменится к лучшему. «Немало в стычках боевых джигитов гибло молодых, запомнит мир, что кровью их политы воли всходы». Сколько отважных сердец, сколько светлых умов положено на алтарь свободы! Неужели все напрасно?
Дождавшись прихода экспедитора, перепоручив ему тираж, они решили идти по домам.
— Спать, спать! — с хмельной улыбкой говорил Камиль. — Кажется, мы славно поработали. А вечером соберемся в ресторане Набиуллы. Угощение от меня. Все! Спать, спать.
Вечером на извозчике поехали в Магмурию — Камиль, Габдулла, Сирази и Минлебай. Едва взойдя по лестнице с широкими, как садовые скамьи, перилами, услышали веселый мотив «Эпипэ». Нехитрая песенка простолюдинов звучала бравурным маршем. Дюжие парни, в каракулевых шапках с низкой тульей, в мягких сапожках, почтительно провели их в зал. С больших канделябров падал яркий свет на ковровые дорожки, на полированные столы и кресла, на фужеры и бутылки. На дощатом, устланном ковром возвышении в дальнем углу зала играли гармонь и скрипка.
— Эге, да тут весь цвет Уральска, — пробормотал Камиль. — Можно подумать, манифестом вменено, в обязанность баям слушать музыку.
И правда, все почти тузы города: глава торговой фирмы Муртаза-эфенди, владельцы мельниц, маслобоен, мыловарен, Ибн-Аминов, молодой казах в чесучовом костюме и с тюбетейкой на круглой голове — наследник богатого скотовода, банкир Цфасман, бывший учитель, написавший книжицу о нравственности.
Набиулла сам взялся усаживать редактора с его друзьями. За соседним столом сидел Ибн-Аминов. Кожевник кивнул им запросто, как старым приятелям, и продолжал беседу с маленьким сухоньким человеком в широкой блузе.
— О каких залежах товаров вы говорите, Михаил Аронович! — горячился Ибн-Аминов. — Мы, если хотите знать, принимаем заказы на товар, который еще в производстве. Мало мы производим, восемнадцать тысяч кож в году. Пятьдесят, сто тысяч — вот мои планы!
Человек в блузе с обморочной улыбкой качал головой. Ибн-Аминов мягко прихватывал его за воротничок блузы.
— Я хочу поставить дубильные и промывные барабаны, часть средств от прибыли пущу на это дело. Но частью придется использовать кредит…
Банкир молчал и все прикачивал головой.
— Лощильная и пушильная машина, гашпили… паровое отопление, Михаил Аронович, милый, кредит нужен! Да ведь если я прошу много, то ведь и верну в срок. При таком обилии сырья грешно не расширять завод.
— Главные-то бунтовщики на вашем предприятии, Закир Галеич.
— Ба, о чем вы говорите! Государь император обещает конституцию, а в ней, ясно будет указано… Да нам бы только дождаться этой конституции!
За столом справа возносился жалобный голос толстяка, владельца паровой мельницы:
— У меня украли два ремня с приводов на триста рублей. Полиция обыскала весь город, а пока искала, съела и выпила опять же не меньше чем на триста. А что будет, когда придет воля? Разорение, банкротство? Нет, уж если ты полицейский, то знай свое дело.
Ибн-Аминов с банкиром встали, собираясь, кажется, в верхний этаж на преферанс. Пробираясь меж столами, кожевник наклонился к Камилю:
— Поздравляю с газетой, Камиль-эфенди. С рекламой — чур, я первый!
Бывший учитель, занявший место Ибн-Аминова, разговаривал вроде сам с собой, но косил глазом на Камиля:
— У меня готовая рукопись… Та моя книга разошлась тиражом триста экземпляров. Но ежели поставить дело как следует, я
