он никогда не разлюбил её. Она не оглянулась. Из сумерек тяжело и пушисто пахло черёму-хой… Больше он не видался с Машенькой».5
Это последние фразы 9-й главы, а 10-я начинается с того, что в четверг, под
вечер, «к Ганину зашла, ужасно волнуясь, Клара – передать ему Людмилины
слова…», и реакция Ганина: «Очень всё это скучно»6 не может не напомнить
читателю о том эпизоде в его отношениях с Людмилой – «…ночью на тряском
полу тёмного таксомотора», – когда ему «сразу всё стало очень скучным…».
Похоже, для того и понадобилась Ганину сцена с Машенькой на совершенно
невозможной, в парке, кладбищенского назначения «каменной плите, вбитой в
мох», чтобы сопоставить её с Людмилой. Подобным же образом, « лиловатые
кровоподтёки» на нежной шее Машеньки не могут не ассоциироваться с тем, что Ганину, после того же эпизода с таксомотором, «теперь всё было противно в
Людмиле … а главное, губы, накрашенные до лилового лоску»1 (курсив мой –
Э.Г.).
В корчах души, породивших эти нелепые и чудовищные образы, – разбираться психологам. Читатель же не может не заметить здесь прямого умысла: крайне неуклюжего, но пугающе целеустремлённого осквернения образа Машеньки. Это и само по себе приводит в недоумение и коробит – несносно, неправдоподобно вульгарными приёмами автора, а по нахождении конкретных
привязок поражает вопиющим кощунством.
Создаётся стойкое впечатление, что Людмила – персонаж, воплощающий
эталонную пошлость – введён в роман с единственной целью: отбрасывать со-ответствующую тень на образ Машеньки. Это – тяжеловесного смысла заго-товка для загодя поставленной автором задачи: подготовить «прозрение» Ганина и оправдать его бегство – бегство человека, как мы помним, «из породы
людей, которые … совершенно не способны ни к отречению, ни к бегству».
4 Там же. С. 66, 68.
5 В. Набоков. Машенька. С. 69.
6 Там же. С. 70.
1 Там же. С. 16.
65
Ту же самую функцию выполняет «очень смешной господин с жёлтой бородкой», в котором легко угадывается Алфёров, упоминаемый в четвёртом, предпоследнем из «крымских» писем Машеньки.
Так появляется в романе второй (если не считать автора) агент, вселя-ющий сомнения в чистоту образа Машеньки. В Берлине, в пансионе, слушая болтовню Алфёрова и ещё не зная, что его жена – Машенька, Ганин
подумал: «Экий пошляк ... а жена у него, верно, шустрая… Такому не изменять – грех».2 Через день, в среду – накануне расставшись наконец с Людмилой и с нетерпением ожидая встречи с Машенькой, Ганин с ужасом и сты-дом вспоминает, как вместе с другими потешался над Алфёровым и его женой, и в то же время дивится, «как Машенька могла выйти замуж за этого человека».3 При этом Алфёров, отметив, что жена у него «расторопная», дважды повторяет: «В обиду себя не даст. Не даст себя в обиду моя жёнка».4 Набоков
здесь, очевидно, хочет довести до сведения Ганина (и читателя) важную мысль, что Машенька – не жертва Алфёрова, что она с ним – по собственному выбору и
доброй воле и, следовательно, в Ганине не нуждается. Да и достойна ли она его
– впору задать и такой вопрос. Впрямую он не задаётся, но исподволь, как бы в
дрейфе, плавающем состоянии между Ганиным и Алфёровым, Машенька всё
больше отступает в тень Алфёрова. Машенька, которая на фотографии так же
улыбается Алфёрову, как она когда-то улыбалась Ганину, – это, надо думать, уже не та Машенька.
Очень осторожно и постепенно, так, чтобы главный герой этого не заметил и не понял до последнего момента, Набоков двигает его к нужному ему
финалу. На вечеринке с пятницы на субботу, перед приездом героини, автор
прицельно занимается поляризацией образов соперников: Алфёрова и Ганина.
Алфёров, поначалу маленький, смешной и жалкий человечек, пошловатый, но, в сущности, добродушный и даже трогательный в своей привязанности к жене,
– по мере спаивания его Ганиным превращается даже не в чудовище, а просто
в какое-то чучело, пугало, нарочито карикатурного, беспомощного, нелепого и
злобного урода, способного внушать только брезгливость и отвращение.
Набоков, как настырный учитель тупым ученикам, буквально вдалбливает читателю и без того понятный образ, оснащая его отвратительными натуралистическими подробностями и переходя границы сколько-нибудь допустимого
вкуса. Эти топорные, грубого ремесла приёмы слишком выдают заинтересо-ванность (и неумелость) автора выставить свой персонаж в нужном ему свете
и потому оставляют чувство неловкости и фальши.
2 Там же. С. 21.
3 Там же. С. 50.
4 Там же.
66
Ганин же, напротив, из вялого и раздражительного неврастеника, из-за
случайного романа с никчёмной и ненужной ему женщиной впадшего в тяжё-лую депрессию, моментально преображается и за несколько дней переживает
настоящую психодраму, восстановив в памяти историю своей первой любви.
Решение его, несмотря на омрачающие образ возлюбленной подсказки автора, неукоснительно; процитируем ещё раз: «О, как это будет просто: завтра,
