- Раз буду жалеть, сейчас подойду. Натянув брюки и надев на босу ногу шлепанцы Гурского, он вышел и взял трубку.
- Извини, пожалуйста, что я тебя разбудила, - сказала Ксения, - но я через час уезжаю, и ты мне нужен. Всего на несколько минут, во очень нужен.
- Раз нужен, сейчас оденусь и приеду" - сказал Лопатин и, наспех побрившись, через полчаса был у нее.
Судя по виду Ксении, она была в каком-то непохожем на нее, растерзанном состоянии. В передней стояли два собранных чемодана, лицо у нее было нездоровое, бледное, с синевой под глазами.
- Ты не больна?
- Больна. Сядем, посидим перед дорогой. - Она села на чемодан, показав ему на другой. - Садись!
- Ничего, я постою.
- Сядь, пожалуйста, а то меня ноги не держат.
Он сел и, глядя на нее, подумал, что на этот раз она недалека от истины.
- Что случилось?
- Ничего не случилось... Кроме того, что я уезжаю из своего дома неизвестно для чего, зачем и к кому. Я хотела, чтобы ты услышал об этом от меня самой, сейчас, здесь, а не потом, от кого-то другого.
Он смотрел на нее и, кажется, начинал понимать, чего она хотела. Когда-то раньше она хотела, чтобы он был виноват в том, что она ушла от него к другому человеку. Теперь она хотела, чтобы он был виноват в том, что она возвращается к этому человеку. Вот и все! Она хотела, чтобы она была опять права, а он опять не прав. И хотя он старался подавить в себе это чувство, ему было жаль ее. Человек, который всю жизнь всегда и во всем считает виноватым не себя, а других, по-своему тоже несчастлив.
- Как твои московские дела? Сделала все, что собиралась?
Она помедлила с ответом, кажется, колебалась, сказать или не сказать.
- Да, сделала! И то, что собиралась, и то, чего не собиралась. Как говорите вы, мужчины, когда говорите между собой про нас, сегодня ночью жила с тем, у кого выпрашивала пьесу для вашего театра, и теперь отвезу эту пьесу своему мужу, который послал меня за ней сюда. Не испытала от этого никакой радости. Но пьесу везу. И хочу, чтобы ты знал, что, если б тогда, в тот первый вечер, ты отнесся ко мае хоть чуть-чуть по-человечески и остался бы здесь, ничего этого бы не было. Мы не сидели бы сейчас с тобой вот так, напротив друг друга, на этих двух чемоданах. Я. как всегда, во всем виноватая, и ты, как всегда, ни в чем не виноватый. Вот и все! - Она встала с чемодана. - А теперь можешь пожелать мне доброго пути...
"Да, конечно, - уже поднявшись и стоя перед нею, подумал Лопатин. Твой нынешний муж виноват в том, что ты сюда поехала, а твой бывший муж - в том, что ты жила этой ночью с кем-то третьим. И все-таки, помимо всей этой, давно знакомой, дикой логики, в глазах у тебя есть что-то такое." Словно то, что раньше вряд ли бывало для тебя таким уж несчастьем, на этот раз было действительно несчастьем" словно ты вдруг испытала унижение, от которого еще не можешь оправиться. И я, даже сейчас не веря тебе и имея на это право, данное мне долгой общей с тобой жизнью, все-таки глупо жалею тебя".
- Я провожу тебя, если хочешь, - сказал он вслух.
- Проводят и без тебя, - сказала Ксения. - И чемоданы возьмут, и на машине отвезут, и в вагон посадят, и поцелуют, если позволю... Со всем этим все обойдется и без тебя. И даже лучше, чем с тобой. Я ведь не за этим тебя позвала, а потому, что хотела... даже сама теперь не знаю, чего я хотела. Проститься, наверное, хотела.
Она протянула ему руку не как обычно, заранее приподнимая ее навстречу губам для поцелуя, а неуверенно, просто так. И ом пожал эту руку со все еще не прошедшим чувством жалости и вышел. И уже на лестнице понял, что за все время, наверное, не сказал ей и двадцати слов.
Таким было их второе, а вернее, третье свидание, посте которого он хотел было вернуться жить к себе, но не вернулся. На следующий же день поете отъезда Гурского появилось сообщение о боях, начавшихся на Карельском перешейке. Через два дня в "Красной звезде" напечатали его первую корреспонденцию оттуда, за ней - вторую. И Лопатин поддался на уговоры матери Гурского, которая не хотела отпускать его. У нее была неистребимая потребность о ком-то заботиться, а вечернее разговоры с Лопатиным утоляли часть ее тревоги за сына.
Редактор, как только начались бои на Карельском перешейке, потерял интерес к Лопатину. Наверное, торопя его тогда и с рентгеном, и с рассказом, он держал в запасе мысль о Карельском перешейке. Но туда дослать не успел, вместо Лопатина поехали другие, а чего-нибудь еще в ближайшие дни не предвиделось, и ему было не до Лопатина.
С рассказом, над которым корпел Лопатин, дело не вышло. Сначала редактор, морщась от неудовольствия, стал крестить его красным карандашом так, чтобы из четырех подвалов вышло два, а когда Лопатин заупрямился, а с Карельского перешейка одна за другой пошли корреспонденции, сказал, что теперь рассказы ему в газете ставить некуда.
- Отдай куда-нибудь в журнал!
Лопатин отдал.. И благо, пока что никому не был нужен, сидел у Гурского и писал дневник: наверстывал упущенное,
Через неделю, залатав последние прорехи в дневнике, он обвязал крест-накрест бечевкой две толстые общие тетради и пошел к редактору попросить спрятать их в сейф в дополнение к уже лежавшей там пачке.
Редактор тетради взял и прикинул в руке на вес:
- За столько времени ног бы написать и побольше. Считая госпиталь, проболтался без дела больше двух месяцев...
И, сказав это, положил тетрадки в сейф.
- Надеюсь, как и в прежних, ничего нецензурного нет, - усмехнулся он. - Ни контрреволюции, ни мистики, ни порнографии? Не подведешь меня под монастырь?
- Контрреволюции нет твердо. Порнография попадается, когда привожу особо запомнившиеся вершины художественного мата на всех ступенях служебной лестницы. А мистика, разумеется, присутствует. Какая же воина без мистики! Иногда встретишь спустя год или полтора знакомого пехотного комбата, я оказывается, он так и трубит в своем полку, и жив, и не ранен - разве это не мистика?
- Завидую тебе, - сказав редактор, - пишешь и пишешь и когда-нибудь еще напечатаешь все это. А от меня только эти подшивки и останутся. Редактор кивнул на неизменно лежавшие у него под руками, на полю, подшивки газет, которые он вытаскивал для справок я сравнений по десять раз на дню.
- А ты не прибедняйся; - сказал Лопатин. - Эти подшивки газет, от первого до последнего дня войны, может, еще будут стоить подороже наших книг.
- От первого я до последнего... Не знаю, еще ее думал об этом. Рано, сказал редактор и, взглянув на часы, на которых было ровно двенадцать, спросил Лопатина: - Ты чего пришел?
- Как чего? Принес тебе тетради.
- А еще чек? - - А больше ничего...
- Ну я ступай домой, без тебя дал много. Все еще у Гурского живешь?.'
- Все еще у Гурского.
