Федор Иванович был энциклопедически образованным человеком и понимал, что ход истории можно попытаться объяснить сменой доктрин или принципов — именно так объясняли его представители немецкой идеалистической философии. Но он осознавал ограниченность подобных воззрений, ибо знал, что в истории есть еще и противоположные интересы, — и уже появились мыслители, объясняющие все исторические события, исходя из борьбы различных материальных интересов. Однако и этот взгляд на вещи не позволял дать исчерпывающее объяснение происходящим революциям, которые в тот момент еще не были завершены.
Тютчев взглянул на ситуацию в ее незавершенности, абстрагировался от вещей и обстоятельств не очень существенных и осознал важнейшее противоречие своего времени. Он предельно упростил уравнение со множеством неизвестных и сделал смелый вывод: «Давно уже в Европе существуют только две действительные силы — Революция и Россия». Революция не может стать объединяющим началом, а старый европейский мир показал свою неспособность “создать что-либо такое, что могло бы быть принято европейским обществом как законная власть”»{189}. Такую власть может предложить лишь Россия. Не исключено, что противостояние революционной Европы и консервативной России может закончиться тем, что Российская империя обуздает революцию и создаст «Великую Греко-Российскую Восточную Державу», столицей которой станет древний Царьград. Один из исследователей увидел в этом выводе просто утопию, другой — историософское мифотворчество поэта{190}.
Для Тютчева все сферы жизни общества были пронизаны политикой: политика охватывала всё и относилась ко всему. Однако заключение, к которому пришел дипломат Тютчев, не имело непосредственного отношения к практическим нуждам российской внешней политики. Это была своеобразная игра ума мыслителя, идеологию которого один из его оппонентов очень точно назвал «политическим пантеизмом»{191}. Более того, это был абстрактный вывод философа, пожелавшего стать политическим мыслителем, осознавшего важнейшую историческую альтернативу своей эпохи и постигшего тот практически недостижимый предел, к которому всегда будет стремиться императорская Россия в ее неизбежном противостоянии революционному Западу.
«Мой муж полагает, что пора, наконец, и друзьям, и недругам нашим понять ту очевидную истину, что Россия защищает прежде всего не собственные интересы, а принцип власти, который она представляет всегда и повсюду, — объясняла Эрнестина взгляды Тютчева, — и что принцип этот столь неотъемлем от ее сущности, что она, если так можно выразиться, обречена всегда и повсюду поддерживать и защищать всякую законную власть — до тех пор, по крайней мере, пока эта защита и поддержка будет возможна. Но несомненно также и то, если эта власть окажется неспособной к дальнейшему существованию, Россия будет обязана, во имя того же принципа, взять власть в свои руки, дабы не уступить ее Революции. Всякий беспристрастный ум поймет, что именно в этом и заключается разгадка всей русской истории за последние 150 лет»{192}.
Федор Иванович не остановился перед крайними выводами. Он предсказал неизбежность войны России с Западной Европой и предположил, что будущее чревато распадом Австрийской империи. Россия поглотит ее славянские земли и осуществит соединение двух церквей — православной и католической. Эту мысль Тютчев сформулировал в другой своей записке, «Папство и Римский вопрос». В истории Европы настанет новая эра: «…православный император в Константинополе, повелитель и покровитель Италии и Рима; православный папа в Риме, подданный императора»{193}. Такова итоговая тютчевская формула. Федор Иванович предполагал подробно обосновать ее в трактате «Россия и Запад», работа над которым велась в 1848—1849 годах. «Россия и Революция» и «Папство и Римский вопрос» мыслились автором как отдельные главы этого большого труда{194}.
Изменение в служебном положении нашего героя предоставило ему удобный случай заняться этим обширным замыслом. 1 февраля 1848 года Тютчев был назначен чиновником особых поручений V класса и старшим цензором при Особой канцелярии Министерства иностранных дел. Новое назначение позволяло надеяться на скорое получение очередного чина, и действительно уже 5 мая он его получил и стал статским советником{195}. Должность старшего цензора давала возможность беспрепятственно — по долгу службы — знакомиться с любыми западноевропейскими книжными новинками, не исключая и тех, что были запрещены в России. У Федора Ивановича появился уникальный шанс быть одновременно востребованным как властями, так и думающей частью европейского общества. Он мог бы составить себе общеевропейскую известность в качестве политического писателя. Именно к такому выводу пришел причастный к миру журналистики барон Карл фон Пфеффель, родной брат Эрнестины Федоровны. Дело было за малым. Следовало просто приложить немного усилий и дать себе труд изложить на бумаге собственные мысли, но Тютчеву был физически неприятен сам факт писания, — и он не воспользовался своим даром.
Предоставим слово Эрнестине Федоровне: «Тютчев ненавидит писать, он удовлетворяется тем, что, набросав нечто вроде перечня своих идей, он затем развивает их, диктуя мне. Я не устаю удивляться точности его выражений, возникающих в совершенно законченном виде, — кажется, будто он читает их в открытой книге. Ни задержки, ни колебания, ни единой запинки — это поток, который течет легко и свободно. Но если даже ему и присущ дар политика и литератора, то нет на свете человека, который был бы менее, чем он, пригоден к тому, чтобы воспользоваться этим даром. Эта леность души и тела, эта неспособность подчинить себя каким бы то ни было правилам ни с чем не сравнимы. Его здоровье, его нервозность, быть может, порождают это постоянное состояние подавленности, из-за которого ему так трудно делать то, что другой делает, подчиняясь требованиям жизни и совершенно незаметно для себя. Это светский человек, оригинальный и обаятельный, но надо признаться, рожденный быть миллионером, чтобы иметь возможность заниматься политикой и литературой так, как это делает он, то есть как дилетант. К несчастью, мы отнюдь не миллионеры…»{196} Это был приговор, который вынесла любящая женщина. «Чаровник», «Любимый», «Любимчик» — так Эрнестина Федоровна именовала мужа в письмах, однако эмоции не сказались на ее способности трезво его оценивать.
Жена Федора Ивановича не просто привыкла к России, она полюбила эту страну Ей очень нравилась деревенская жизнь в Овстуге, и она готова была навсегда переселиться в это имение и встретить там старость. Но Федор Иванович и слышать не хотел об этом. С одной стороны, он был безразличен к судьбе родового имения и у него совершенно отсутствовала «шишка собственности», с другой — просто физически не мог «существовать без газет, без новостей и впечатлений!»{197}. Каждое лето Эрнестина Федоровна проводила несколько месяцев в деревне, а затем возвращалась «к ярму петербургской жизни»{198}. В 1849 году это возвращение было омрачено неожиданной утратой: за границей скончалась графиня Нессельроде. Федор Иванович потерял женщину, с которой его связывали на редкость приязненные отношения: в течение нескольких лет он был украшением салона графини Марии Дмитриевны и пользовался ее неизменной поддержкой. Тютчев принадлежал к чрезвычайно узкому кругу избранных друзей хозяйки первого по своей значимости великосветского салона столицы. Для этих немногих графиня была, по словам лицейского товарища Пушкина и очень крупного чиновника барона Модеста Андреевича Корфа, «везде и во всех случаях, самым верным, надежным и горячим, а по положению своему и могущественным другом. Сколько вражда ее была ужасна и опасна, столько и дружба — я испытал это на себе многие годы — неизменно заботлива, охранительна, иногда даже до ослепления и пристрастия»{199}. Смерть супруги государственного канцлера глубоко поразила Тютчевых. Федора Ивановича едва не хватил удар. Через две недели после погребения Эрнестина Федоровна написала брату: «…и вот отныне мой муж поистине стал сиротой в Петербурге. Вообще теперь наше пребывание во многом потеряло свою привлекательность из-за смерти или отсутствия многих из тех, кто составлял наш узкий дружеский круг»{200}.
