В 1951 году я кончил университет и поступил в аспирантуру академического института археологии. Там решили направить меня на палеолитическую тематику, поскольку единственный московский специалист в этой области – М.В. Воеводский недавно скончался, а с ленинградской группой шла глухая борьба. Надо было выбрать район полевых работ на ближайшие годы. По совету М.Е. Фосс я остановился на Крыме.
Каменный век полуострова был известен уже неплохо, но явно таил немало непознанного. Судьбы его исследователей сложились печально. Г.А. Бонч-Осмоловский, СИ. Забнин, Н.Л. Эрнст, Т.Ф. Гелах, А.У. Мамин, О.Н. Бадер, Д.А. Крайнов один за другим не по своей воле отправились «прямо-прямо на восток». Оставался один С.Н. Бибиков. Уроженец Севастополя, он с конца двадцатых годов участвовал в экспедициях Бонч-Осмоловского, а после его ареста самостоятельно провёл в Крыму три полевых сезона (1935, 1936, 1938). Уже тогда у него сложилось впечатление о полной изученности крымских пещер и бесперспективности дальнейших работ в этом районе. Он стал подыскивать себе что-то другое: в 1937–1939 годах без особого успеха шурфовал пещеры на Урале, а с 1940 года надолго осел на Днестре.
Обдумывая план первой своей экспедиции, я обратился к Бибикову. Он повторил, что смысла в моей поездке не видит, но не возражает против неё.
И вот в конце лета 1952 года после участия в раскопках С.Н. Замятнина на Сухой Мечетке я приехал в Крым и приступил к поискам новых памятников. Две недели я пробродил без заметных результатов по бахчисарайской округе, пока не наткнулся в балке Канлы-дере на большой скальный навес, содержащий слой с остатками фауны и мустьерскими орудиями. Денег у меня было мало – только те, что благодаря Х.И. Крис[149] я получил от Бахчисарайского музея. Я разбил раскоп площадью менее 20 кв. м и вскрыл покрывавшие пол пещеры отложения, достигавшие 60–80 см.
Удивляло то, что находки оказались включены в слой окатанной щебёнки, а на другом – южном – конце навеса дневная поверхность стоянки возвышалась над северным концом на целых семь метров. Было непонятно, действительно ли здесь гораздо более мощный пласт отложений, или просто в этой части пещеры резко поднимается скальный пол, а культурный слой над ним не столь уж велик. Неясным оставалось и то, перемыт этот слой или находится in situ. Я успел осмотреть Волчий грот, Чокурчу, Шайтан-кобу, Сюрень, но нигде ничего похожего не видел. Решение этих вопросов я вынужден был отложить на будущий год.
Осенью я сделал доклад о поездке в Крым в Москве и Ленинграде. Его встретили вполне благожелательно, хотя Бибиков высказывал свои соображения в несколько раздражённом тоне.
В конце лета 1953 года я опять отправился в Крым, на этот раз из Костёнок. Денег мне дали чуть больше, и я смог взять одного сотрудника: аспиранта-антрополога В.П. Алексеева. Он приехал с женой, тоже антропологом.
Я продолжал расширять раскоп 1952 года в Староселье вверх по балке, вскрыв около 40 кв. м, кроме того, заложил шурф, размером 2 × 2 м, на самой высокой точке в южной части навеса. На глубине 70 см. этот шурф наскочил на захоронение ребенка. Задача разобраться в стратиграфии разных участков памятника отодвинулась на второй план. Надо было выяснить, что же перед нами: мустьерское погребение или гораздо более позднее, впускное.
Не доверяя своему небольшому опыту пещерных раскопок (при всём желании приобрести его мне было негде), я попросил дирекцию института прислать комиссию, наметив её состав: С.Н. Замятнин, С.Н. Бибиков, Г.Ф. Дебец, М.М. Герасимов, тем самым ставя себя под огонь критики старших коллег. Дебец оказался в Киргизии, Бибиков – на Днестре. Приехали Замятнин, Герасимов и Я.Я. Рогинский.
Комиссия занялась извлечением из земли хрупких косточек ребенка и обсуждением вопроса об их возрасте. Разумеется, я советовался с более опытными археологами о методике раскопок. У Герасимова, участвовавшего в исследовании многих палеолитических стоянок (правда, не пещерных), замечаний не было. Замятнин дал мне ряд полезных советов. Герасимов очень искусно отделил костяк от щебёнки. То, что его расчищали антропологи Т.П. и В.П. Алексеевы, а вырезал из грунта и консервировал реставратор с золотыми руками, оказалось большой удачей.
Комиссия отбыла, увезя в Москву монолит со скелетом. Я углубил шурф до выступавшей по всей площади каменной плиты – не то пола пещеры, не то горизонта обвала.
Когда работы были завершены, неожиданно приехал Бибиков. Тон им был взят сразу же резко враждебный. Сейчас я понимаю, что некоторые его упрёки были резонны. План пещеры снят глазомерно, не очень точно. Слой, даже переотложенный, следовало разбирать по горизонтам. Но эти дельные рекомендации терялись на фоне явных придирок. Почему не засыпаны стенки раскопов? Нужды в этом не было. Отложения пещеры состоят из плотной щебёнки, сцементированной известковым натёком, и держатся не хуже каменной кладки. В Сюрени-I и сегодня стоят открытые раскопы Бонч-Осмоловского 1927 года. Возмутила Бибикова замусоренность окрестностей стоянки, находящейся как-никак в пределах города. Не понравился внешний вид моих чертежей – мятые. Прозвучал и такой упрёк: почему Вы не сходили в районное отделение МГБ и не представились? После этого разноса Бибиков уехал в Ленинград.
Осенью состоялось совместное заседание учёных советов институтов археологии и этнографии, посвященное Староселью. С докладами выступили Герасимов, Рогинский и я, а в прениях – Замятнин и Бибиков. Бибиков сказал, что методика моих раскопок «вообще удовлетворительна, но не для такого важного памятника», не поясняя, что это значит. В кулуарах, как я узнал, он отзывался о моих работах куда более резко.
До осени 1953 года я не думал о широких раскопках Староселья. Мустьерская эпоха в Крыму известна лучше прочих этапов каменного века. Но после находки погребения надо было заняться пещерой основательней, соединить шурф и раскоп; вскрыть не 70 кв. м, а значительно большую площадь.
Нужны были консультанты геологи и палеонтологи. Договариваться с ними оказалось трудно. Кости, найденные в 1952 году, определил В.И. Громов, но возиться с большой коллекцией 1953 года ему не захотелось. Сотрудник нашего института В.И. Цалкин побоялся взяться за обработку фауны плейстоценового возраста. Пришлось обратиться в Ленинград к Н.К. Верещагину. Тот согласился определять кости из Староселья, но потребовал оплаты своего труда. За всю мою жизнь я никогда с такими претензиями не сталкивался. Наш институт деньги для Верещагина выделил. Четыре года, с 1953 по 1956, я посылал ему коллекции и деньги, а в ответ после долгих напоминаний получал по листочку с самыми суммарными списками обнаруженных видов. Верещагин сетовал, что многие кости разбиты в процессе раскопок. Я предложил включить в состав экспедиции лаборанта-зоолога с тем, чтобы он непосредственно на месте извлекал кости из грунта и паковал их. Предложение осталось безответным.
