И Сара. Ей был выслан экземпляр с посвящением, она накинулась на книгу, а затем прочитала «глупую», как она в утешение написала Астрид, рецензию в газете «Дагенс нюхетер». Как может кому-то не нравиться такая безумно интересная и одновременно теплая, утешительная книга? На это у Астрид Линдгрен ответа не было. Зато ей было что сказать о другом – о том, что зимой 1973/74 года теперь уже пятнадцатилетняя девочка влюбилась в своего учителя. Жизнь и любовь постепенно так перепутались в сознании Сары, что в декабре 1973 года она вложила в письмо Астрид листок бумаги, на котором попыталась себя проанализировать:
«Я долго думала, в чем причина того, что я не жила по-настоящему. В своих размышлениях я дошла до того, что в этом виноваты фальшь и утрата собственного „я“. А я ведь так хотела быть собой. Но кем я была? К тому же я, по-моему, не знаю никого, кто был бы самим собой».
Астрид Линдгрен так очаровало письмо Сары, что в новогодний вечер – время, когда она обычно избегала всякого общества и наслаждалась одиночеством, делая ежегодные записи об ушедшем годе, под музыку Бетховена и Моцарта, с хорошей книгой в руках, – писательница села отвечать. За пишущей машинкой в последние часы уходящего года она предавалась размышлениям, которые завели ее в прошлое, в юные годы в городке Виммербю: «Вот ты пишешь о себе, а я, кажется, узнаю в этом многое из того, что занимало меня в твои годы». И отдельно Астрид Линдгрен комментирует философское начало анализа Сары, где девочка пишет о нежелании человека проявить свое истинное «я»:
«Нет, как же ты все-таки права! Целиком и полностью никто не открывается, хотя бы изо всех сил и хотел это сделать. Но все мы заперты в своем одиночестве. Все люди одиноки, хотя многих окружают столь многие, что своего одиночества они не понимают или не замечают. До одного прекрасного дня… Но ты влюблена, и это чудесное состояние».
Описание влюбленности в учителя в саморазоблачающем рождественском послании Сары тронуло Астрид Линдгрен. Линдгрен тщательно избегала нравоучений и предостережений. Вместо этого она написала (и повторила в нескольких последующих письмах), что любовь – лучшее лекарство от страха и неуверенности: «Влюбленность, хотя бы и „несчастная“, обостряет вкус к жизни, тут и сомнений быть не может».
Сара Юнгкранц и Астрид Линдгрен никогда не встречались и ближе друг к другу, чем в письмах 1972–1974 годов, они не стали. Исключение – письмо, написанное в 1976 году. В нем теперь уже семнадцатилетняя Сара рассказывала о том, что нашла для себя, перечитывая трилогию Астрид 1950–1953 годов о юной Кати с улицы Каптенсгатан. Книги о девушке, побывавшей в США, Италии и Париже, вызвали в Саре «охоту к перемене мест» и вкус к жизни, но еще ей хотелось знать, не послужила ли сама восемнадцати-девятнадцатилетняя писательница прообразом главной героини: «Неужели в юности Вы чувствовали себя как Кати?»
Любопытный вопрос заставил шестидесятивосьмилетнюю Астрид Линдгрен вспомнить о том, что́, разбирая бумаги, она нашла среди пожелтевших листков и писем непростого 1926 года – года, когда ей пришлось покинуть отчий дом:
«Я нашла клочок бумаги, вложенный в письмо… мне было примерно столько же лет, сколько тебе, когда я это написала: Life is not so rotten as it seems[1]. Но, как и ты, я думала, что жизнь паршива. Так что, может, книги о Кати немного „вральные“ (как говорила Сара. – Ред.), если относиться к ним как к рассказу о том, что значит быть по-настоящему молодой. Но Кати же успела немного созреть, она не настолько юна. В свои 19–20 лет я постоянно хотела расстаться с жизнью и жила с одной девушкой, которая хотела этого еще больше. <…> Но позже мало-помалу начала приспосабливаться, и жизнь стала довольно приятной. А теперь, в моем нынешнем преклонном возрасте, я считаю, что радоваться довольно трудно, учитывая, что мир таков, каков он есть, и то, что я более не молода, служит мне утешением. Боже, как это бодрит. Внезапно обнаружила я. Прости! <…> Пока, Сара. Life is not so rotten as it seems».
От пятнадцати до двадцати пяти успеваешь прожить примерно четыре разные жизни», – заметила Астрид Линдгрен в немецкой телепрограмме 1960-х об этапах жизни женщины. Излучая естественное обаяние, благодаря которому в конце 1940-х превратилась в звезду шведского радио, она рассказала о том, как это захватывающе – всего за десять лет побывать четырьмя разными женщинами:
«Давайте начнем с первой: какой я была в пятнадцать лет? Я прекрасно понимала, что взрослая, и мне это не нравилось».
28 августа 1924 г. Анне-Марие исполняется 17 лет, и ее лучшие подруги Соня, Мэрта, Грета и Астрид (справа), нарядившись молодыми людьми, окружают прелестную Мадикен. (Фотография: Частный архив / Saltkråkan)
И вот неуверенная, временами несчастная, одинокая пятнадцатилетняя девочка, которая находила утешение и смысл в мире книг, в шестнадцать-семнадцать лет превратилась в прогрессивную, современную девушку-экстраверта:
«За очень короткое время я изменилась до неузнаваемости, в один день превратившись в настоящую „jazz girl“: мое превращение совпало с джазовым прорывом золотых двадцатых. Я коротко постриглась – к ужасу моих родителей-крестьян, державшихся общепринятого».
В 1924 году Астрид Линдгрен (урожденную Эриксон), которой еще не было семнадцати, захватил молодежный бунт, добравшийся до Виммербю. В городке имелись кинотеатр, театр, миссионерский книжный магазин и коллектив народного танца «Смоланнингарне», но юной любительнице танцев хотелось двигаться под современную музыку. Летом танцевали на уличных танцплощадках, зимой – в гостинице «Стадсхотеллет»: по субботам там проходило «суаре с танцами». Как правило, в начале вечера давали небольшой концерт, где юноши и девушки чинно и благородно сидели на разных рядах, а с девяти вечера до часу ночи были танцы под новейшие шлягеры «в суперкрасочном окружении при магическом освещении», как рекламировали, заманивая посетителей, «Стадсхотеллет» на первой полосе газеты «Виммербю тиднинг» в 1924–1925 годах.
Юная Астрид из пасторской усадьбы Нэс, придав лицу «правильное» модное выражение, становится похожей на самоуверенную эмансипированную женщину в стиле Эдит Сёдергран. (Фотография: Частный архив / Saltkråkan)
В то время лучшая подруга Астрид Анне-Марие Ингстрём, по прозвищу Мадикен (в замужестве Фрис), еще ходила в длинных женственных платьях, которые одновременно скрывали и подчеркивали начавшие округляться формы. У красавицы, выросшей на белой вилле директора банка Фриса в буржуазном квартале Прэстгордсалле, были длинные темные волосы, которые она с удовольствием демонстрировала на фотографиях, запечатлевших пышный расцвет традиционной чувственной женственности. Астрид же, напротив, начала носить «мужскую» одежду. В ее гардероб прокрались длинные брюки, пиджак и галстук; шляпа или кепка нахлобучивались на коротко стриженную голову, в которой, как позже в одном интервью призналась Астрид, ощущалась нехватка приземленных, здравых мыслей, царила неразбериха, а разрозненные цитаты из Ницше, Диккенса, Шопенгауэра, Достоевского и Эдит Сёдергран уживались с кинематографическим образом Греты Гарбо и современных femme fatale:
«В Виммербю было около трех с половиной тысяч жителей, я первая в городе коротко постриглась. Бывало, люди на улице подходили, просили меня снять шляпу, показать стриженую голову. Примерно в то же время французский писатель Виктор Маргерит издал свою „La Garçonne“ („Холостячку“), скандальный роман, получивший мировую известность. Думаю, девушки всего мира пытались походить на Ля Гарсон – я, по крайней мере, пыталась».
Роман Виктора Маргерита стал культовым для многих юных женщин, мечтавших о восстании против устаревшего гендерного стереотипа и викторианской благопристойности. В 1920-е в мире было продано более миллиона экземпляров «Холостячки». Моника Лербье, главная героиня романа, – бельмо в глазу буржуазии. Она коротко, под мальчика, остригла длинные волосы, надела пиджак и галстук, курит и пьет на людях (что позволено лишь мужчинам), самозабвенно танцует и рожает ребенка вне брака. Эта самоуверенная женщина, добившаяся всего самостоятельно, семье предпочитает свободу и хочет быть полноправной хозяйкой своей жизни.
Образ «холостячки» мгновенно стал глобальным феноменом моды, шокируя мужчин своей андрогинностью. Внезапно крупные города всего мира наводнили коротко стриженные женщины, одетые в мужской костюм или бесформенное платье и шляпу-колокол. Этот двуполый гардероб посылал недвусмысленный сигнал окружающим. Современная молодая женщина не желала походить на своих мать и бабушку. Она отказывалась от корсета и длинных тяжелых платьев в пользу более функциональной одежды, не стесняющей свободу движения. В сочетании с прической а-ля гарсон эта одежда приближала женщин к представителям противоположного пола, с которыми они, как никогда раньше, пытались соревноваться.
