— Сегодня день святого Афанасия, быть девчонке Афанасией.
Я ни разу в своей жизни не встретила женщины, носившей имя Афанасия. Впрочем, я звала бабушку Фася, а Аркашка перезвал ее в Асю.
Семья Шабановых была не знатной, но богатой. Она владела землей, имела несколько домов, и Афанасия, хоть и не единственная дочь в семье, оказалась невестой с отличным приданым…Году этак в пятьдесят девятом Фася повезла меня в Кисловодск, показать свою родину. Подведя меня к большому зданию с белыми колоннами, бабуся ткнула в него пальцем и сообщила:
— Вон там, на втором этаже, находилась моя спальня.
Я удивилась:
— Ты жила в санатории!
Бабушка улыбнулась и погладила глупую внучку по голове.
— Нет, Грушенька, дом принадлежал целиком моему отцу. А потом случилось несчастье, Октябрьская революция, и мы все потеряли.
Каким образом пламенный революционер Стефан Новацкий сумел уломать богатых Шабановых и жениться на Афанасии, я, честно говоря, не понимаю, но факт остается фактом, и в 1916 году они, уже будучи мужем и женой, приехали в Москву.
Бабушка любила мужа безмерно. Спустя много лет после его трагической смерти, она рассказывала всякие истории, в которых Стефан представал самым умным, самым красивым, самым лучшим.
14 апреля 1917 года на свет появилась моя мама, названная Тамарой. Мама очень не любит, когда мы вспоминаем, что она родилась еще до большевистского переворота, но из песни слова не выкинешь. Когда крейсер «Аврора» выстрелил в сторону Зимнего дворца, Томочке исполнилось полгода.
Стефан очень быстро сделал карьеру сначала в рядах ЧК, а потом НКВД. Феликс Дзержинский доверял полякам и окружил себя своими земляками.
Жили Новацкие на Тверской, в огромной квартире, окна которой выходили на Центральный телеграф. Кто только не приходил в гости к Новацким! У бабушки сохранился фотоальбом, я очень любила его перелистывать, наблюдая за тем, как росла моя мама. Но вот что удивляло: одни лица на снимках были вырезаны, другие густо замазаны чернилами. Фотографии выглядели более чем странно: сидит военный, головы у него нет, рядом улыбается моя мама.
— Бабушка, — спросила я, — это кто?
Афанасия зачем-то накрыла телефон подушкой и сказала:
— Троцкий, только лучше забыть тебе эту фамилию.
Детская память причудлива, не сделай Фася этого замечания, я бы мигом выбросила из головы услышанное. Троцкий так Троцкий, кто он такой я в шестидесятом году, естественно, не знала. Но из-за того, что ее велели забыть, запомнила.
— Вон тот Бухарин, — шепотом сообщила бабушка, указывая пальцем на другого «безголового», — царствие им небесное, хорошие были люди!
— Почему ты их замазала? — поинтересовалась я.
Бабушка замялась, а потом решительно ответила:
— Давай объясню все лет через шесть, а?
Но меня терзало любопытство и я воскликнула:
— Но усатый же дяденька с лицом!
Бабуля вздохнула: — Семен Михайлович Буденный! Его никогда не арестовывали.
Есть у меня еще одно очень яркое воспоминание детства. Мы с бабусей, а я постоянно ходила за ней хвостиком, приехали в какое-то просторное здание и сели в приемной, возле красивой, обитой кожей, двери. Вдруг она распахивается, на пороге появляются две женщины с заплаканными лицами. Одна держит в руках деньги. Они выходят в приемную, и тут разыгрывается сцена, поразившая мою детскую душу. Первая женщина рушится около меня на стул и начинает рыдать, изредка выкрикивая:
— Суки, ах, какие суки!
А вторая лихорадочно рвет купюры, бормоча: — Иудины сребреники, не надо, не надо…
Поднялась дикая суматоха. Набежали врачи, женщин стали успокаивать, запахло лекарствами. Я наблюдала за происходящим, разинув рот. Люди топтали обрывки ассигнаций, усыпавшие красную ковровую дорожку, никто не нагнулся, чтобы поднять целые купюры.
Завороженная зрелищем, я не заметила, как бабушка исчезла за красивой кожаной дверью, очнулась я только после того, как она, вернувшись, взяла меня за плечо:
— Пошли.
В руках у бабушки тоже были разноцветные купюры. Мы очутились на шумной улочке. Внезапно Фася остановилась, лицо ее было растерянным. Я терпеливо ждала, когда мы пойдем в кондитерскую. Каждый раз, получая пенсию, бабушка вела меня в Столешников переулок, и мы возвращались домой с коробочкой восхитительных пирожных: эклеров с заварным кремом, корзиночек, украшенных «грибочками», безе, буше…Но в этот раз бабушка отчего-то медлила.
— Фася, — потянула я ее за руку, — ну не стой!
Бабушка глянула по сторонам и вдруг выхватила из толпы мальчишку лет двенадцати.
— Вы чего, тетенька! — заныл он.
— У тебя отец есть? — спросила Фася.
Мальчик нахмурился:
— Нет и не надо, сами с мамкой проживем.
Бабушка сунула ему в карман деньги, которые до сих пор держала в руке.
— Возьми, отдай матери!
— От кого? — растерялся подросток.
Фася потащила меня к метро. Мальчик догнал нас у самого входа.
— Тетенька, так от кого деньги?
— От Стефана Новацкого, пусть тебе купят новую одежду и книги.
В вагоне я прижалась к Фасе и сказала:
— Вот какие странные люди встречаются, надо же, деньги порвать!
Бабушка, ничего не говоря, обняла меня.
— А зачем ты мальчику деньги отдала? — тараторила я. — Мы пирожные купим?
Фася вздохнула: — Конечно, ты какие хочешь?
Лишь много лет спустя я узнала, что странные женщины были родственницами Тухачевского,[1] а деньги — компенсацией, которую стали выплачивать семьям реабилитированных людей.
Стефан Новацкий был умным человеком и, работая в системе НКВД, очевидно понимал, что жизни ему не будет. Я не знаю, что творилось в душе у деда, когда он сообразил, что вместо светлого будущего, о котором братья Новацкие мечтали с другими идеалистами, они построили лагеря и тюрьмы, но одно он понимал точно: рано или поздно ему идти вслед за всеми.
В первый раз братьев Новацких посадили за решетку в 1922 году по обвинению в контрреволюционной деятельности. Бабушка тогда была беременной на восьмом месяце. От потрясения она родила раньше срока мальчиков-близнецов, которые, не прожив и суток, скончались. Впрочем, Стефана выпустили довольно скоро, потому что бабушка ухитрилась прорваться к другу деда, Феликсу Дзержинскому. Она несколько раз рассказывала мне эту историю, повторяя: — Дзержинский был плохой человек, представляешь, я его знала как облупленного, а он обратился ко мне в своем кабинете на «вы», да еще заявил: «Ваш муж изменил идеалам революции».
Но бабушка, во-первых, обожала мужа, а во-вторых, была терской казачкой с примесью грузинской крови. Она вскипела, скинула со стола Феликса Эдмундовича какие-то бумаги, подлетела к нему, схватила его за гимнастерку и, начав трясти, прошипела:
