— Но вернемся к протоколу… — сказал Щенников.
— Александр Данилович, хватит меня убеждать в том, во что вы и сами не верите. Давайте я лучше расскажу вам, как я в первый раз влюбилась.
— Это было в Саратове? — с надеждой спросил Щенников.
— Нет, это было в Севастополе.
Тут я припомнила один весьма комичный случай из своей жизни и рассказала его. В разгар нашего веселья в кабинет зашел один крайне несимпатичный, и судя по тому, как все сразу притихли и подтянулись, следователь довольно высокого ранга.
— По какому поводу такое веселье? — сухо осведомился он.
Все промолчали.
— Подписала? — кивнул он на меня.
— Пока не подписывает, — вздохнул Щенников.
— Не узнаю тебя, Александр Данилович. А почему она у тебя сидит? — неожиданно спросил он. — У меня стоит вторые сутки… А ну-ка, встаньте! — рявкнул он и выдернул из-под меня стул. Я не растерялась и мгновенно села на пол. Он опешил.
— Что еще за фокусы. — Он поднял меня. Я поджала ноги.
Ребята не выдержали и фыркнули от смеха.
— Прекратите этот балаган, — твердо потребовал Щенников. — Я старший следователь и веду следствие как нахожу нужным.
Все заметно приуныли.
Когда этот отвратительный человек ушел, я долго смотрела на следователей, испытывая странное чувство жгучей жалости к ним. Один из них, худощавый паренек с ярко-синими глазами, вдруг сказал:
— Валентина Михайловна так на нас смотрит, как будто… как будто, — он запнулся. Щенников усмехнулся:
— Ну что же ты, договаривай… как будто ей нас жаль?
— Вот этому человеку здесь хорошо, у которого женщина стоит по двое-трое суток на опухших ногах, — сказала я, вздохнув.
— Ладно, ребята, на сегодня можете идти, хватит с вас, отпускаю домой.
Стажеры удалились, каждый кивнул мне на прощание.
В эту ночь Щенников говорил со мной долго и откровенно. Не знаю, что его побудило к этому.
— Я проклял день и час, когда пошел учиться в юридический, — говорил он. — Вот вы спросили меня, верю ли я сам в то, что заставляю вас подписывать. Я отвечу честно: «Нет, не верю». А в глазах у вас невысказанный вопрос: почему же я не иду тогда к начальству и не требую, чтобы вас отпустили домой? Да потому, что вы не одна такая у меня, я убеждаюсь все больше, что все наши подследственные невиновны. Буквально все. Тюрьма переполнена невиновными людьми, и эти ни в чем не повинные люди подписывают на себя чудовищные обвинения. Но вы не думайте, что в нашем НКВД собрались какие-то преступники, то же самое происходит во всех областях, краях и республиках… И виновником всего этого даже не Ежов. Не будет Ежова — будет Иванов, Сидоров или какой-нибудь Махарадзе. Виновен ОДИН человек — бесконечно жестокий, хитрый, жадный до власти. Это он сумел сделать так, что коммунист мучает и убивает коммуниста.
— И никак вам нельзя уйти? — робко спросила я.
— Никак. Только два пути: или через врачебную комиссию, но я здоров как бык, или сесть вместе с вами, но вам это ничем не поможет, а мне будет очень лихо, ох как лихо. Большинство наших в такой ситуации до лагеря не доживают. Может, я малодушен. Конечно, малодушен, мне не хватает решимости сесть за вас. Ведь у меня семья… Сын! Которого я очень люблю…
— Если я выживу, когда-нибудь я напишу обо всем этом, и ваш сын прочтет, — проговорила я.
Щенников так побледнел, что я за него испугалась.
— Не расстраивайтесь, я напишу честно, правдиво, и ваш сын всё поймет.
— Спасибо, — чуть иронически поблагодарил старший следователь и отправил меня в тюрьму, а сам пошел к жене и сыну.
В этот раз я попала в «черный ворон» старой конструкции.
— Не разговаривать! — сказал конвойный а захлопнул за мной дверь. Там находились мужчины, которые и обратились ко мне с одним и тем же вопросом:
— Кто с вами сидит в камере?
Каждый из них искал свою жену. Их жен со мной не оказалось, но была жена одного их сокамерника, председателя исполкома Михаила Каравая, — Ата Лихачева (Августина Капитоновна). Главное, что я узнала: с ними в камере сидит мой лучший друг Иосиф Кассиль. Я стала расспрашивать о Кассиле и узнала…
У него жестокий следователь, прямо зверь, так его избивал, что Иосиф не мог после допроса заходить в камеру — его вносили. Следователя его зовут… Александр Данилович Щенников. Кассиль сказал им, что больше не в силах терпеть избиений и завтра утром подпишет.
— Его больше днем вызывают? — спросила я.
— Да, почему-то лишь днем, — отозвались они. Вот, оказывается, почему Щенников меня никогда не вызывал днем, а только по вечерам. Михаила Каравая тоже жестоко избивали, и он подписал протокол с чудовищной клеветой на себя и теперь опасался расстрела. Жену увидеть он уже не надеялся и твердил только одно: «Мне бы еще хоть раз услышать ее голос, голос моей Аты, потом пусть приходит смерть…»
— Передайте ему, что он услышит ее голос. Я это обещаю твердо. Но предупредите его, чтоб не было никаких эмоций. Пусть молча слушает ее голос, и всё. Иначе он подведет под карцер и меня и Ату.
— Но как вы это сделаете?
— Это я еще придумаю. Мы же ходим на прогулку мимо вашей шестой камеры. И передайте мой горячий привет Иосифу Кассилю.
Пока я поднималась по тюремной лестнице на наш третий этаж, я придумала, как Михаилу Караваю услышать голос жены. Что Михаил подписал протокол, я ни ей и никому в камере не рассказала, Ата была так уверена в его мужестве, так гордилась им. Ведь она так и не подписала.
На другой день нас с утра повели гулять. Прогуливал нас дежурный по прозвищу Минуточка. Во время прогулки я то и дело останавливалась и хваталась за голову. Минуточка ругался, но ничего не подозревал.
На обратном пути, проходя мимо шестой камеры, я сделала вид, что упала в обморок, но, не рассчитав, довольно больно стукнулась головой о дверь. Ата, как мы договорились, «испуганно» закричала: «Джанунка!» Так она нежно называла мужа. И прибавила несколько фраз на английском языке. Минуточка заорал на нее: «Не разговаривать!» Но Ата очень красноречиво пояснила ему, что у меня еще на прогулке закружилась голова, он не дал мне постоять хоть минуту — и вот теперь я в обмороке.
— Бедная моя Джанунка, — и снова несколько взволнованных слов на английском языке.
Растерянный Минуточка побежал к телефону, вызвал ко мне врача. Ата успела сказать еще несколько слов «мне» по-английски. А из-за двери тихо, страстно и нежно: «Ата, прощай!»
Так исполнилось желание Михаила Каравая услышать голос жены, которую безгранично любил. Напрасно боялся он расстрела, ему дали двадцать лет лагеря, а вот Ату расстреляли. Мне до сих пор ее жаль. Сколько красоты, доброты, ума, живости, остроумия было в этой молодой женщине…
