возможность приехать». Тем не менее каждый эмигрант должен был иметь при себе сумму, равнозначную десяти долларам: голь перекатная в Америке была не нужна.
Что же ждало их там, на «новой дороге»?
«Я приехал в Америку, потому что мне рассказывали, что улицы там вымощены золотом, — признался один из итальянских иммигрантов конца XIX века. — По приезде я узнал три вещи. Во-первых, улицы золотом не вымощены. Во-вторых, улицы не мощёные вообще. И в-третьих, мостить их — мне».
Достигнув берегов США, итальянцы, как правило, не уезжали далеко, оставаясь в крупных портах и соседних с ними городах (Нью-Йорк, Бостон, Филадельфия, Новый Орлеан), а если там не находилось работы, пробирались в крупные промышленные центры — Чикаго, Сан-Франциско. Трудились на строительстве дорог, в шахтах; выполняли тяжёлую, низкооплачиваемую и грязную работу, от которой отказывались другие, или пытались найти свою нишу в сфере обслуживания: в «маленьких Италиях», возникавших в крупных американских городах, требовались пекари, повара, бакалейщики, цирюльники, башмачники и портные.
Путеводитель по Нью-Йорку 1898 года сообщал:
«Малберри-стрит, на южной оконечности [Нижнего Манхэттена], — узкая, тёмная и грязная. По обе стороны стенами стоят шестиэтажные многоквартирные дома, в немытые окна которых изредка пробивается свет ламп. Первые этажи заняты самыми разными лавками; ночью в них темно, но жёлтые и красные огни светятся на каждом углу, а то и в середине каждого квартала, указывая на допоздна открытые салуны. Вдоль бордюра, возле каждой второй или третьей входной двери, стоят повозки, а возчики и лошади скрываются где-то среди домов. Ещё только десять часов вечера, и на улицах полно людей; в какой-нибудь жаркий летний вечер туда вываливают все; половина спит в повозках, на ступенях крыльца, на дверях в погреб, куда матери приносят подушки или даже матрасы и укладывают детей; там они и спят всю ночь, — всё лучше, чем задыхаться внутри кошмарных ульев для отверженных людей.
Недавно здесь открылся Парк на месте, расчищенном от худших из этих убогих ночлежек, дав [кварталам] “Пойнте” и “Бенд” доступ к свежему воздуху и зелёной траве. Там есть беседка, фонтаны и множество скамеек. Рядом — большое новое здание школы. Со всех сторон в летний вечер можно увидеть картинки, достойные мастерской художника. Вот вправо убегает улочка, и тусклые фонари фруктовой лавки отражаются в латунных пуговицах двух полицейских, наблюдающих за сценой, сильно смахивающей на ссору между несколькими низкорослыми, стройными и черноволосыми мужчинами, громко кричащими и бурно жестикулирующими. Не слышно ни слова по-английски — только грубый, гортанный итальянский. Возможно, всё обойдётся словами, а может быть, блеснёт нож, раздастся крик и убийца кошкой ускользнёт, хотя полицейские стоят совсем рядом, потому что земляки помогут ему скрыться, чтобы потом начать вендетту и самим отомстить за себя. Мы идём дальше. Толпа становится гуще, мы продираемся сквозь неё. Трудно поверить, что это не Неаполь. Улица слегка отклоняется влево. Темнолицые мужчины и простоволосые женщины (кто-нибудь когда-нибудь видел, чтобы эти синьорины носили шляпки?) топчутся на тротуаре и сидят на порогах лавок, лежат в повозках или снуют в дверях дансингов, где сейчас танцы.
Давайте зайдём в этот погребок, который держит человек, чьё имя, если верить вывеске, почитается в Риме, и выпьем кружку пива. Это тёмное, прокуренное помещение, где полно итальянцев. Выглядят они свирепо, но по мне, так в их взглядах — только некое грубое любопытство. Пиво подают в кружках, куда вместится целая кварта, а стоит оно всего три цента, и если бы его получали не из гущи со дна бочонков из других салунов, хозяин бы разорился. Просто пригубим из вежливости и снова выйдем наружу. Это Малберри Бенд — самый неуправляемый рассадник преступности в городе. Впрочем, обычно там довольно тихо, поэтому мы поворачиваем назад и прогуляемся в вонючей тени Баярд-стрит (наихудшей части очень плохой улицы, названной в честь рыцаря без страха и упрёка), не испытывая никакой тревоги, поскольку нам-то в Маленькой Италии вендетту не объявили».
Дельпон де Виссек дополняет это описание: «Во дворах домов сушится бельё на верёвках, протянутых от одного окна к другому, совсем как в Генуе или в Неаполе. На лавках итальянские вывески, и почти всё здесь из Италии. У них есть свои церкви, свои газеты, свой театр, свои банки, это город в городе; каждой провинции отведена определённая территория, и неаполитанцы не смешиваются с калабрийцами или сицилийцами. Юная итальянка почти никогда не выйдет замуж за американца и не покинет квартал своих земляков, которые всегда на страже и крайне ревниво относятся к чужаку, приблизившемуся к ней, — настолько развит в них кастовый дух».
Габриэле Капоне, вздумавший попытать счастья за океаном и стать американцем, вероятно, уже кое-что слышал о «Маленькой Италии», поэтому решил держаться подальше от Малберри-стрит. Его соотечественники привезли туда с собой и то, что любили — кухню, песни, манеру общаться, и то, от чего бежали — нищету, грязь, невежество, привычку жить не по законам, а «по понятиям».
Габриэле родился в посёлке Ангри, в провинции Салерно области Кампания, на юге Италии, в семье Винченцо Капоне и Марии Калабрезе, и был крещён 12 декабря 1865 года в церкви Святого Иоанна Крестителя. В той же церкви 27 декабря 1870-го крестили Терезу Райола, дочь Рафаэле Райола, которая 25 мая 1891 года стала его женой. У Терезы были три старших сестры-монахини и брат-священник; сама она тоже поступила послушницей в монастырь, однако быстро поняла, что такая жизнь не для неё, и не стала приносить обеты. Скорее всего, жениха ей подыскали родители. Сведения о его профессии разнятся: так, Дейдре Бэр в своей книге об Але Капоне пишет, что Габриэле изготавливал тесто для макаронных изделий, а внучатая племянница Аля, Дейдре Мария Капоне, ссылаясь на рассказы своей прабабушки Терезы, утверждает, что Габриэле был брадобреем, Тереза же выпекала хлеб на продажу. Как бы то ни было, они принадлежали, скорее, к среднему классу и были грамотными. 28 марта 1892 года у супругов Капоне родился первенец, которого назвали Винченцо в честь деда со стороны отца. Вскоре после его рождения семья перебралась в Кастелламаре ди Стабия — посёлок к югу от Неаполя, откуда открывался вид на Везувий. Там родился второй сын, Рафаэле, получивший
