Ознакомительная версия.
Францл был вне себя.
– Сукина сына следует избить до смерти, – говорил он в бешенстве.
– Должно быть, это муштра, – сказал я, – нечеловеческая нагрузка военной подготовки.
– Может, сказался и характер Моля, – заметил Вилли, к нашему великому изумлению. – Я говорил вам, он – меланхолическая натура. Рано или поздно он в любом случае сделал бы это, даже без казарм и без такой скотины, как Майер.
Несколько дней спустя Майер был переведен в боевой полк, моторизованное подразделение, и нам официально объявили, что он вызвался добровольцем на фронт.
У нас был новый фронт – мы были в состоянии войны с Советским Союзом.
* * *
От Верховного командования поступило распоряжение ускорить нашу подготовку: требовалось пополнение личного состава для Восточного фронта.
Нам велели быть готовыми к форсированному двухдневному маршу в расположенный в 86 километрах учебный центр. При полном параде, в полной выкладке и со всем прочим мы тронулись в путь. Впереди нас важно шествовал, сверкая медными трубами, полковой оркестр. Маленький город заранее начал восхвалять наш героизм.
Потом мы пели. Новомодные воинственные песни мы разучивали без энтузиазма, но теперь мы горланили их во всю силу своих легких.
Примерно через два километра оркестр повернул обратно в город. С ним улетучилась вся наша самоуверенность и гордость. Чары развеялись. Все, что осталось, было толпой несчастных рекрутов, которым предстояло совершить марш в 90 километров за два дня.
– Не так уж все и плохо, – сказал Францл, расстегивая пуговицы воротничка.
Для нас это было как день полевых учений: дисциплина ослабла, нам разрешалось разговаривать на ходу, расстегнуть воротнички и взять на ремень или повесить на плечо наши винтовки, как нам больше нравилось. Позади нас кто-то рассказывал скабрезные анекдоты.
Мы слушали и тоже смеялись. Пилле и сам рассказал пару анекдотов. Каждый раз, когда доходил до соли рассказа, он выбегал вперед, так что его крючковатый нос маячил над нашими плечами, чтобы убедиться, что мы не упустили ни одну из острот. Я подумал о Вилли, который, по обыкновению, сильно краснел, а потом говорил, что это от солнца.
Через три часа палящее солнце совсем перестало нам нравиться. Наши гимнастерки пропитались потом, языки прилипли к нёбу, винтовки натирали плечи, и все разговоры смолкли.
Мы с трудом продвигались все дальше и дальше, час за часом, левой, правой, – глаза ничего не видели, кроме пыльных каблуков сапог идущих впереди. Прошло еще много часов, прежде чем мы достигли места назначения первого дня. Стояла ужасная жара. Вскоре некоторые стали выбывать из строя, получив солнечный удар. Подбегали санитары и подносили им к носу нашатырь, а как только жертвы приходили в себя, они снова должны были продолжать марш. Никто не должен был отставать: таков был приказ.
К сумеркам нам наконец разрешили сделать привал в ангарах летного поля. Почти ни у кого не было аппетита – мы хотели только спать.
На следующий день люди падали, как мухи. Крестьянки выставили вдоль дороги ведра с водой. Мы набросились на них, как свора собак, смачивали носовые платки и обвязывали их вокруг шеи. Вскоре нам пришлось просить женщин обливать нас водой.
Мы все шли и шли, ноги были сплошь в волдырях, некоторые из нас сильно хромали. Я едва тащился. Однако меня доконали не мозоли: должно быть, я растянул правую ногу. Я совершенно выбился из сил и уже не мог идти. Не говоря ни слова, Францл взял мой вещевой мешок, а Вилли понес мою винтовку. Тут подошел, прихрамывая, лейтенант Штрауб:
– В чем дело? Ты же не собираешься совсем свалиться, не так ли? Ведь ты справишься?
– Думаю, что да, лейтенант, – ответил я, еле ковыляя и волоча поврежденную ногу.
Наконец мы прибыли – и тут я рухнул в изнеможении. Когда я пришел в себя, то лежал на койке, а рядом лежали Францл и Пилле. Я стянул сапоги. На подъеме ноги было зелено-коричневое пятно, но опухоли как будто не было.
Францл взвалил меня на свою спину и отнес к полковому врачу. Там уже было полбатальона. Молодой медик потрогал пятно.
– Похоже на классический метатарзальный перелом, – сказал он с сомнением в голосе. – И как же это могло случиться?
Было нелегко разлучаться с остальными. Нам хотелось быть всем вместе, когда нас отправили на фронт, а теперь мне приходилось ложиться в госпиталь. Но Пилле успокаивал меня:
– Не переживай, старина Бенно, мы сохраним за тобой место.
Францл отвлекал меня, заполняя большую часть моего времени.
– Один Бог знает, что нам уготовано, – сказал он.
* * *
В госпитале лежали десятки солдат из нашего батальона. Наш форсированный марш продолжал оставаться главной темой для разговоров. Некоторые думали, что его предприняли для того, чтобы закалить нас перед наступлением в Россию, но другие верили, что вся операция завершится за два-три месяца. Когда кто-то сказал, что на это потребуется целый год, мы рассмеялись ему в лицо.
– Разве нам много времени потребовалось на то, чтобы завоевать Польшу или Францию?
Не возникало никакого сомнения, что мы разобьем русских: даже самые закоренелые пессимисты совсем не ожидали поражения.
По радио то и дело торжественно объявляли о блистательных победах, следовавших одна за другой. Красные беспорядочно отступали. При каждом упоминании о наших победоносных армиях меня распирала гордость.
Однако нам не пришлось долго ждать первого разочарования. Прибыл санитарный поезд, первый из России, и санитары стали выносить солдат с оторванными конечностями, в забрызганной кровью форме, с пропитанными кровью бинтами на ногах, руках, на голове и груди. Мы также видели бледные, перекошенные лица со впавшими глазами.
Один из раненных в России, смуглый, толстогубый парень рассказывал нам, как это было. По его словам, все было очень страшно. Красные сражались отчаянно, и мы понесли тяжелые потери. Стремительное наступление продолжалось, но такой ценой, которую мы едва ли смогли бы платить продолжительное время. В довершение всего у русских было несоизмеримо большее число солдат под ружьем.
* * *
В госпитале я провел шесть безмятежных недель. За это время перелом сросся и я был выписан, чтобы присоединиться к своей роте, в которой ребята волновались, смогу ли я их нагнать. В конце концов я добрался до казарм, где был размещен мой взвод.
Я открыл дверь и ввалился в «муравейник», где повсюду копошились люди. Они собирали вещи. Первым меня увидел Шейх. Его глаза сузились в величайшем изумлении. Затем он замахал своими пухлыми руками, щелкая пальцами, как кастаньетами.
– О, клянусь моей больной спиной! – закричал он. – Неужели это ты, Бенно? Иди ко мне, свет очей моих!
Ознакомительная версия.
