С таким портретом Бориса Годунова не согласился другой историограф — Николай Михайлович Карамзин. Он рано заинтересовался историей Бориса Годунова, посвятив ей яркие строки в своих «Исторических воспоминаниях, вместе с другими замечаниями, на пути к Троице и в сем монастыре», опубликованных в журнале «Вестник Европы» в 1802 году. Стоя над могилами семьи Годуновых, он размышлял о преходящем значении власти и дел правителя, которому уже тогда посвятил отдельный очерк, чтобы опровергнуть «несправедливость наших летописцев». Н. М. Карамзин сделал акцент на том, как умело управлял царь Борис Годунов страной, показав неслучайный характер благоприятного отзыва о нем самого Петра Великого[15]. Время Бориса Годунова впоследствии подробно было изучено Карамзиным в «Истории государства Российского», и историк внес определенные коррективы в свои ранние взгляды. Из карамзинского труда многие открывали свою историю в XIX веке (а кто-то так и остался на всю жизнь с оценками прошлого, позаимствованными из «Истории государства Российского»). У историографа был простор для написания целой повести о Борисе Годунове, где на весах истории были взвешены все деяния великого царя, но, одновременно, и убийцы царевича Дмитрия. Карамзин тоже вспоминал о титуле «отец отечества», пожалованном Петру в 1721 году по древним римским образцам. Подробно описав начало правления Годунова, историк заключал: «Но время приближалось, когда сей мудрый Властитель, достойно славимый тогда в Европе за свою разумную Политику, любовь к просвещению, ревность быть истинным отцем отечества, — наконец за благонравие в жизни общественной и семейственной, должен был вкусить горький плод беззакония и сделаться одною из удивительных жертв суда Небесного».
Литературный сентиментализм, который прославил Карамзина-литератора, безусловно, присутствует и в его оценках царя Бориса. Под пером историографа Годунов предстает мятущейся фигурой; своими грехами он погубил величие цели и мучается от этого: «Между тем, устраняя будущие мнимые опасности для юного Феодора, робкий губитель трепетал настоящих: волнуемый подозрениями, непрестанно боясь тайных злодеев и равно боясь заслужить народную ненависть мучительством, гнал и миловал». Карамзину удалось найти интересные трактовки человеческого характера Бориса Годунова, хотя их и нельзя ничем проверить, можно только доверять или не доверять его историческому чутью. «Он не был, но бывал тираном», — писал о Борисе Годунове историк. Царь действовал «как искусный политик, но еще более как страстный отец, и своим семейственным счастием доказывая, сколь неизъяснимо слияние добра и зла в сердце человеческом!». Жизнь и дела Годунова показаны у Карамзина более сложно, чем это делалось раньше в исторических трудах. Неизбежное возмездие Годунову за пресловутый грех властолюбия в «Истории государства Российского» по-прежнему присутствует, но каждый раз историограф если не ищет оправдания царю Борису, то стремится полнее раскрыть его характер, уходя от однозначных трактовок и обвинений. Политика Бориса Годунова, по мнению Карамзина, была «вообще благоразумной, не чуждой властолюбия, но умеренного: более охранительной, нежели стяжательной».
Особенную симпатию Карамзина заслужил Годунов-семьянин. В описании любви к сыну и наследнику царевичу Федору начинают звучать личные мотивы историка, переживавшего драму, связанную с потерей сына. Борис Годунов характеризуется Карамзиным как «ревностный наблюдатель всех уставов церковных и правил благочиния, трезвый, воздержный, трудолюбивый, враг забав суетных и пример в жизни семейственной, супруг, родитель нежный, особенно к милому ненаглядному сыну, которого он любил до слабости, ласкал непрестанно, называл своим велителем, не пускал никуда от себя, воспитывал с отменным старанием…».
Карамзин привнес в описание Бориса еще одну отсылку к современным обстоятельствам, относящимся к исторической эпохе после Отечественной войны 1812 года, когда на русского царя Александра I «смотрела» как на героя вся Россия. Но подобно тому, как Борис Годунов никогда не мог избавиться от подозрений в причастности к смерти царевича Дмитрия, так и Александр I оказался связан с драмой цареубийства, положившего конец царствованию его отца Павла I. «И так не удивительно, что Россия, по сказанию современников, любила своего Венценосца, желая забыть убиение Димитрия или сомневаясь в оном!» Пусть даже мысль Карамзина не простиралась до того, чтобы в чем-то обвинять Александра I, читатели могли увидеть опасные аналогии, задуматься над значением народного мнения. Александр I повторял судьбу Бориса Годунова, хотя современникам Карамзина об этом страшно было не только сказать, но и подумать: «…Венценосец знал свою тайну и не имел утешения верить любви народной; благотворя России, скоро начал удаляться от Россиян».
В постепенном исчезновении любви из сердец подданных царя Бориса, не простивших ему старых преступлений, вырисовывается основная драма Годунова: «Но глас отечества уже не слышался в хвале частной, корыстолюбивой, и молчание народа, служа для Царя явною укоризною, возвестило важную перемену в сердца Россиян: они уже не любили Бориса!» Общий вывод Карамзина однозначен и неутешителен для памяти царя Бориса: «…имя Годунова, одного из разумнейших властителей в мире, в течение столетий было и будет произносимо с омерзением, во славу нравственного неуклонного правосудия». Сначала Борис Годунов содействовал возвышению «Державы», а потом «более всех содействовал уничижению престола, воссев на нем святоубийцею»[16].
Понятно, почему драма Александра Сергеевича Пушкина «Борис Годунов» показалась современникам похожей на сочинение Николая Михайловича Карамзина. Поэт решал ту же задачу, что и историограф Карамзин, думая о правде характеров исторических героев и их соответствии с обстоятельствами эпохи Смуты. Но Пушкин в своем «Борисе Годунове» оставался свободен в обращении с исторической канвой, черпая картины прошлого из своего воображения, а не выискивая их, вслед за Карамзиным, в летописях и документах. Надо поверить самому Пушкину, писавшему в посвящении памяти Николая Михайловича Карамзина: «…гением его вдохновенный». Годунов все-таки оказался у Пушкина другим, более живым и понятным в своей человеческой драме, чем стоящий на исторических котурнах «венценосец» Карамзина, умевший служить «только идолу властолюбия». Даже язык Пушкина далек от декламаций, нравоучений и морализаторского пафоса Карамзина[17]. Напомню слова из монолога царя Бориса — прекрасный образец пушкинского текста:
