наша ученица каждый день понемногу своей конопли выкидывала.
Ну и была Дашке за косу куделя! А потом мать сняла с нее все до нитки и прогнала на печь: «Ладно, ладно, дочушка, не пряди. Тебе ничего не надо. Ты у нас дурочка — будешь сидеть нагая».
С такого срама все девчонки, сколько их в доме было, в голос ревели. Мальчишки долго потом дразнились: «У Дарьи-пряхи ни юбки, ни рубахи».
Мы их лупили, когда сладить могли, они — нас, а матери — и тех и других, чтобы не связывались.
Акуля очень боялась, когда вспоминали «нагую девчонку». А я, бывало, думаю: «Плохо Дашка прятала...»
Я была рослая и к восьми годам уже доставала подножку прялки. Посадили и меня за работу. Сначала я была довольна: теперь и мой клубочек в сундуке. Но скоро наскучило. Хочется в жмурки поиграть, с меньшим братом повозиться, а тут сиди и сиди, тяни и тяни... А намык не отбавляется.
Намыками у нас называют небольшие пучки конопли, подготовленной к прядению. У каждой намыки есть головка — комочек хлопьев — и, будто волосы, расчесанное волокно. Чтобы волокно не спуталось, его навертывают вокруг головки. Лежат намыки в мешке у матери. А дочерям она дает по норме, сколько та за день в силах отпрясть.
Вот уже смеркается, а у меня в лубяной коробке, в намычнице, еще две-три штуки. Мне и вступит в голову: «А что, утаить одну?» Оглянусь, не видит ли кто, — хвать намыку да за пазуху. После, когда понадобится выскочить во двор, я ее у сарая в сугроб засуну. И кажется мне: так надежно скрыла, не то что дура Дашка.
Настал март. Однажды пошел дедушка на рассвете проведать корову, не отелилась ли. Вернулся в избу, говорит: «Какие-то головы куриные повылазили из-под снега. Не «хозяин» ли навтыкал?»
Мать отвечает: «Это к нашему горю знак».
А горе у нас уже в избе ночевало — бабушка померла. Я услышала про дедову находку, похолодела вся и завыла. Скоро стали собираться в избу соседки, иная погладит меня по голове: «Золотое сердечко, как бабушку жалеет...»
Я того пуще вою. Самой бы умереть, только бы никто не узнал.
Мать вышла во двор, вернулась черная как земля. Молчит, на меня не смотрит. Потом позвала в угол Акулину, советуется. «Что с ней, подлой, сделать? Бить в такой день нельзя. Платок, что ли, не дать?..»
Тут у меня и голос перервался. Неужто не дадут? Бабушкин, обещанный...
В нашей местности каждая старуха еще лет за несколько до смерти готовит похоронные платки. Черные — дочерям, снохам, пестрые — внучкам. Это ее последний подарок всем женщинам в семье. В этих платках ее провожают на кладбище, а потом их можно повязывать хоть каждый день.
Лежал в бабушкиной укладке и для меня платок. Не какой-нибудь, а ситцевый, в цветочках, купленный в лавке. Я такого еще сроду не носила.
И вот конец! Не дадут! А бабушка не знает о моей беде... Заступиться не может...
Горят свечи. Бабы крестятся на образа. Я кланяюсь в землю и думаю: «Горькая я, разнесчастная, положите меня с бабушкой в одну могилку». И сама не слышу, что уже вслух эти слова выговариваю.
Опять меня соседка похвалила: «Умница моя, как складно причитает...»
Все-таки в середине дня, когда собрались идти на погост, мать дала мне платок. Но, кажется, я ему и не обрадовалась. Так во мне все перегорело.
А после я долго-долго винилась в мыслях перед покойницей, просила у бабушки прощения, что в тот день плакала не по ней.
С тех пор я усердно пряла, так усердно, что ниткой пальцы до крови проедало. На большой, чтобы заживал, сошьешь чехольчик, а указательный терпит. На оба нельзя надеть — волокно не почувствуешь.
Сижу пряду, бабушку вспоминаю. Уже год слабая была, а все заботилась. Начнет деда посылать: «Сходи к овечьему пастуху... попроси... хоть бы три денька со стадом у нас на гумне постоял. Где навоз, там и конопи».
То наказывает ему: «Ты, старик, сам посей, на сына не надейся. Раскидает редко — вырастет на веревки да на гужи».
Это и без нее знали: чем конопля гуще — волокно тоньше. Но и то правда — старики были особые специалисты сеять.
Посевом мужицкая работа над коноплей и кончалась, вся остальная — бабья.
Конопля-матка, на которой семена будут, человеку по грудь. Зеленая, кудрявая, головастая. А мужские растения — светлые, тонкие, выше выскакивают. Их надо по одной былке осторожно выдергивать. Это посконь, из нее самое лучшее волокно. С нее и начинается работа: сушить, мочить, мять, трепать...
Маточную коноплю, когда созреет, всю подряд берут. Ее сперва обмолотят, а до дела доводят поздней осенью.
Бабушка, бывало, лежит на печи, а разговор весь вокруг конопли: «Как бы посконь не прижарилась, еще солнце летнее... Как бы не перемокла, вода в речке еще тепла...»
А когда маточная конопля сушится: «Сделай, старик, трещотку — воробьев гонять. Их там тучи небось! Да везите вы ее мочить, а то утренники стукнут, изо льда вырубать придется».
Что на улице — она чутьем знала. А тут, в избе, эта бабья фабрика вся была под ее рукой.
Вот на поминках дедушка выпил и пригорюнился. Дружок его — тоже в преклонных годах, — видно, хотел его беседой занять, говорит: «Прибралась соседка. Хлопотливая была старушонка. Вековечная пряха».
Дедушка еще скучней стал, поддакнул ему: «Всю жизнь нитку тянула...»
И вдруг рассердился. Как стукнет стаканом!
«Заработала себе три награды. За то, что конопи мочила, — ревматизму на все косточки. За то, что сушила, — в грудях удушье. А на холстах гроб в могилу спустили».
Налил себе еще полстакана, выпил, махнул рукой и спать полез не к нам на полати, а на печь, на бабушкино место.
...В тот год брат Иван женился. Пришла в семью сноха Татьяна. Теперь мы вчетвером пряли, вся изба гудела.
Нам с Акулькой самое трудное было просыпаться. Задолго до света мама будила: «Девки, девки, вставайте. Вот вам намыки».
Напрядешься при коптилке, потом — в школу. А после обеда опять за прялку.
Но ученье мое кончилось тремя классами. Оборвалась на время и пряжа. Торговцу Кучину понадобилась батрачка.
СТРАШНОЕ ДЕЛО
1
По календарю февраль, а на дворе март. Греет солнце, сгоняя снег. На Битюге уже и лед взломало. Старики говорят: «Если на Авдотью курочка на улочке напьется, то на Егория [1] овечка наестся». Да ведь авдотьин
