пришельцах, то об одноклассницах… С тех пор, наверное, у меня и вросло в подкорку, что я все делаю не так. Вот хороший пример из времен уже не детских: взялись мы на даче вместе обрубать сучья у принесенного с болота на дрова и слеги сухостоя. Два топора, четыре руки. У него сучья отлетают с одного удара, у меня топор вязнет. Пап, что я делаю не так? А вот смотри. Тюк! Сучок отлетел… Я — тюк! Топор застрял. Хорошо, что рядом сосед случился, увидел эту трагикомедию и мягко сказал только одну фразу: рубить надо сверху, не снизу, не сбоку, а против направления роста сучка. И вопрос был решен раз и навсегда, сучья полетели.
Всему, что я умею в быту, я научился или от случайных людей, или, по большей части, методом тыка, на ощупь, пока меня никто не видит. И до сих пор ничего не могу делать у кого-то на глазах. Обидно до слез: столько упущено! И, конечно, по сравнению с отцом я остался косоруким.
Теперь-то я понимаю: отец очень хотел, чтобы я был совершенен во всем, за что бы ни взялся. Но он и близко не знал, как этого добиться, не умел передать мне хоть что-то из собственных умений, и очень переживал, а оттого так нервничал. Однако не могу не признаться, что в детстве мои чувства были, мягко говоря, весьма далеки от нынешнего сочувствия.
Да, сочувствовать-то я им сочувствую, но выволочки, подобные той, из-за драки, часть из которых помнится, а львиная доля — конечно, нет, формировали те свойства характера, которые, усиливаясь год от года под влиянием обстоятельств и, в свою очередь, сами уже провоцируя обстоятельства, которые их усиливали, привели к тому, что с ранних лет у меня остались лишь две поведенческие стратегии общения: подчинение или уход. Причем, боюсь, очень рано я, инстинктивно стараясь не обижать людей отвратительной миной неохотного подчинения, сам того не понимая, научился непроизвольно изображать, будто искренне хочу того же, чего они. Или, по крайней мере, ничего не имею против. Теперь я подозреваю, что мог таким образом сам провоцировать поведение своих визави, которого как раз и не хотел…
Такой расклад порождает порой очень интересные драматические коллизии. Например: если уход по каким-то моральным или совершенно материальным причинам невозможен, а подчинение чревато утратой себя, сломом каких-то уже совершенно базовых черт личности, отказом от основополагающих мотиваций и целей — как быть?
Или еще любопытнее: если в силу каких-то тоже вполне материальных или необоримо моральных причин подчиняться нужно сразу двум центрам силы, а между их требованиями, между их интересами существует непримиримое противоречие?
Вот так и становишься психологом…
Частным случаем подобных состояний быстро стало то, что меня буквально корежило от ощущения себя плохим, от чувства вины, если меня о чем-то просили, а я просьбу выполнить не мог. И наоборот, если мне что-то было нужно от других, я просил настолько неловко, настолько неумело, настолько сам заранее готовый к тому, что мне, конечно же, опять откажут, что мне и впрямь всегда отказывали и делали наоборот. Мол, это что еще такое — он чего-то своего хочет? Эгоист какой! Совсем совесть потерял!
Хотя, наверное, именно поэтому я научился жить, рассчитывая только на себя. Сделает мне кто-то добро — сам, по собственному почину, безо всяких просьб или даже намеков на просьбы — спасибо от всей души, низкий поклон, я ваш вечный должник. Нет — никаких обид, я ведь и не ждал ничего ни от кого.
И все-таки…
Теперь можно рассказать, что по идеям и указаниям Лопушанского я в разное время писал для него еще четыре сценария (три из них совершенно бесплатно, чисто по-товарищески). В общей сложности это отняло почти год жизни. Но они не пошли в дело. Причем я наперед чуял, что вымучиваю пустышку, но все мои попытки донести свои сомнения, предпочтения и пожелания до режиссера разбивались о его неколебимую уверенность, что от меня ничего разумного исходить не может; к тому же в последние годы нашего общения я для него оказался еще и сталинистом. Так что пиши, чего велят, и не лезь в замыслы. И я же сам уговаривал себя: профессионалу, мол, виднее, что в их киношном мире будет востребовано…
Или — вот. Отчетливо помню, как в 85-ом меня пытался завербовать в стукачи мой старый знакомец из Конторы (я писал об этом подробно в статье «Кот диктует про татар мемуар», ее можно найти в сети; в 80-ом меня несколько дней кололи на предмет антисоветчины в семинаре молодых фантастов Стругацкого и семинаре перевода с восточных языков Вахтина, а на сладкое конфисковали первую версию моей повести «Доверие»). Какого же труда мне стоило в конце концов сказать ему «нет»! Не потому, что он меня запугивал (хотя он меня запугивал, конечно), и не потому, что меня манили его посулы (хотя посулы тоже были), но просто потому, что меня же человек просит! Может, если я откажусь, у него по работе будут неприятности! Да и вообще ― вон он как настаивает, ему, наверное, это очень надо, а мне что, трудно, что ли?
Еще яркий пример. Где-то в самом начале двухтысячных одна очень хорошая женщина попросила меня замолвить в Университете словечко за сына, который собирался туда поступать. Я-то к тому времени уже твердо знал, что любая моя просьба приводит к прямо противоположному результату и только портит дело. Да к тому же незадолго до этого «Литературка» на всю страну объявила меня идеологом русского нацизма (ЛГ № 27(5796), 6-11 июля 2000). Сами заказали статью — теперь-то я понимаю, что это была сознательная провокация, спланированная подстава, ведь Латынина-старшая слышала мое выступление на круглом столе по Чечне в редакции журнала «Нева», и когда предложила мне переложить мои слова в текст, заранее знала, что там будет; вот этот текст: http://www.rusf.ru/rybakov/pages/publ7.html. Рекомендую заглянуть, очень хорошо видно, что именно считали и считают русским фашизмом наши либералы. Сейчас, почти четверть века спустя, то, что я говорил и писал с середины 90-х, звучит чуть ли не из каждого утюга, причем частенько — в гораздо худшем исполнении, а тогда… О-о! Фас, фас! Тузик, куси его! У Пола Андерсена есть замечательный фантастический рассказ, 50-х еще годов, название которого в русском переводе благодаря добавленному слову «слишком» звучит даже грустнее, чем в оригинале: человек, который пришел слишком рано. Вот и я оказался таким. Видимо, меня решено было использовать для показательного
