И почти одновременно с этим закралась тревога. А так ли это? Не несет ли война вместо освобождения, что-нибудь еще худшее? Никто из нас никогда не читал «Мейн Кампф». О германском нацизме или итальянском фашизме советские люди толком ничего не знали. Строгая цензура запрещала все, что только могла из иностранной литературы… Сведениям же, которые все мы черпали из советской прессы и кинофильмов, мы привыкли не верить, зная их тенденциозность и односторонность и обычно представляли все «наоборот».
Все это вызывало тревожный и недоуменный вопрос: — что же это — завоевательная или освободительная война? Ведь если это идут только завоеватели, то они несут не менее жестокое угнетение и тогда надо защищаться от них, забыв на время счеты со «своими владыками». Так думало большинство и именно здесь, в решении этого вопроса заключалось все.
Эта мысль меня особенно беспокоила, ибо я, хорошо зная советскую действительность абсолютно никогда не верил в боеспособность красной армии и не сомневался в быстром продвижении немцев.
Одновременно тревога за последствия всех этих событий овладела мной. Я представлял себе разоренные города, бездомных осиротевших людей, тысячи жертв, калек, неисчислимое количество горя и страданий, полное разорение всей или значительной части страны.
В тоже время мысли о близких мне людях, о их судьбе, естественно пришли мне в голову. Что будет с ними? О себе я не беспокоился. Я не сомневался в том, что попаду в армию, но как специалист с довольно редкой специальностью, применявшейся в армии — буду использован там по профессии, а не как строевой солдат или офицер. Но в деяниях советской диктатуры здравый смысл и логика отсутствует, и в этом читатель убедится не раз.
Вечером мы были в театре. Зал был наполнен на две трети, хотя билеты были все проданы. Знакомые мелодии «Цыганского барона» звучали как похоронное пение. В антрактах исчезло обычное оживление. Публика была молчалива. Разговоры велись вполголоса.
Спектакль окончился. Стояла душная, летняя белая ночь. Город окутали ночные сумерки, но все огни были погашены. Все было затемнено. Автомобили двигались с синими фонарями. В трамваях и у входных дверей домов горели синие лампочки. Мы решили пройтись пешком. Я провожал моих друзей. Разговор шел о текущих событиях. Мой приятель настроен был мрачно. Его, как и меня, одолевали сомнения. Вечерняя сводка, переданная по радио, несмотря на ряд ободряющих слов и эзоповских ухищрений для сокрытия истины, свидетельствовала об отступлении красной армии.
Мы вышли на Троицкий мост. В сумерках белой ночи красавица Нева мягко обтекала гранитные набережные великого города. Не потухающая летом заря отражалась в куполе Исаакиевского собора, золотила шпиль Петропавловской крепости. Спокойно и сурово смотрели в ночь дворцы, немые свидетели былого величия России…. С запада, облегая горизонт, надвигалась черная, тяжелая туча. Сверкали зарницы, слышались первые далекие раскаты грома. К городу приближалась гроза….
В ГОРОДСКОМ ВОЕННОМ КОМИССАРИАТЕ
Ежедневные сводки верховного командования красной армии, неуклонно свидетельствовали о молниеносном продвижении немцев вглубь страны. Пали Смоленск и Псков, были захвачены прибалтийские страны. Немецкие передовые части вели бои под Лугой, в 130 километрах от Ленинграда. Красная армия фактически отказывалась драться, либо панически отступая вглубь страны, либо сдаваясь в плен целыми полками, дивизиями и даже корпусами.
Народ отказывался защищать советскую власть, предполагая, что немцы дадут ему возможность создать свое национальное правительство, которое осуществит народные чаяния. Однако, в скором времени эти надежды оказались разрушенными.
Немецкая авиация ежедневно появлялась над Ленинградом, но по каким то соображениям не бомбила город. Ленинградское радио усиленно передавало новую песенку, квинтэссенцией которой являлись слова: «любимый город может спать спокойно!» (?).
В городе, во всех парках и скверах, рылись так называемые — «щели» — узкие окопы с досчатым или бревенчатым потолком, на который насыпался слой земли. В подвалах на скорую руку устраивались бомбоубежища. Кое где возводились укрепления с пулеметными гнездами. На площадях, в садах и скверах устанавливались зенитные орудия. Над городом были подняты заградительные аэростаты. На крышах и чердаках устанавливались дежурства, живущих в доме, для борьбы с возможными пожарами при бомбежке города.
После работы все служащие и рабочие, включая и женщин, должны были в «организованном порядке» (построившись в колонны), идти в заранее намеченные места для рытья щелей. Кроме того, по учрежденьям, заводам и организациям проводилась мобилизация для рытья окопов на подступах к городу, к ней привлекались и мужчины, и женщины, и совершенно зеленая молодежь, включая даже детей-пионеров.
Людей выводили за город, где они целый день рыли, как оказалось в дальнейшем, никому ненужные укрепления и противотанковые рвы, ночевали на земле под открытым небом, почти все голодали, т. к. в этой суете и беспорядке «некогда» было снабжать работающих продуктами питания.
Судьба этих людей была такова. Среди них было много убитых и раненых, ибо немецкие самолеты без церемонии, в упор, поливали работающих из пулеметов, стремясь сорвать эти оборонительные работы. Часть этих лиц, — вывезенная далеко от города (например около Луги), в момент известной операции немцев под Гатчиной, очутилась в окружении, попала в плен и, очевидно, находится сейчас, где то в эмиграции.
Но самая большая трагедия была с так называемым «народным ополчением». Нельзя не сказать о нем, ибо этот политический блеф Сталина стоил народу сотен тысяч жизней, сотен тысяч напрасных жертв. Объявив начавшуюся войну — войной «отечественной», Кремль решил показать, что эта «отечественная» война ни чем не отличается от народной войны 1812 года, или борьбы с поляками в XVII веке, когда было создано знаменитое народное ополчение Минина и Пожарского. Необходимо было показать всему миру, что и в СССР весь народ как один поднялся на врага. Внешним выражением этого должна была явиться организация «народного ополчения».
Практическая абсурдность этой затеи заключалась в том, что принципы добровольной организации народного ополчения в XVII веке, при фактическом отсутствии, или крайней слабости в тот момент, регулярной армии, ничего общего не имели с нашим временем и являлись тогда, видимо, единственной возможностью организации вооруженных сил. Даже ополчение и партизанские отряды в войне 1812 года представляли собой, по существу, боевые единицы организовавшиеся из различных контингентов, — находившихся по тем или иным причинам вне армии. Это обстоятельство, совместно с ярко выраженным принципом добровольности, и составляло их характерную черту. Пусть читавшие «Войну и мир» Л. Н. Толстого вспомнят как, на каких началах и при каких условиях создавалось это народное движение.
