„На дне преисподней“.
Нужно понимать: могила Гумилева так и не найдена и, по всей вероятности, не будет найдена никогда. Даже если „точка Лукницкого“ истинно указывает место трагедии 1921 года, вряд ли кому-нибудь придет теперь в голову дикая мысль поднимать грунт над расстрельными ямами и особо извлекать останки поэта, перемешанные с останками других жертв и мучеников гражданского противостояния, в котором сам Гумилев свободно и по совести избрал свою участь:
Не спасешься от доли кровавой,
Что земным предназначила твердь.
Но молчи: несравненное право
Самому выбирать свою смерть.
Мы не знаем с документальной исторической достоверностью[16] не только подробности расстрела в Бернгардовке, но и то, был ли собственно сам расстрел как таковой (версий о месте и способах казни Гумилева и других участников „Петроградской боевой организации“ до сих пор много).
Но на низкой, топкой пустоши в Бернгардовке, неподалеку от той лесной поляны, каждый год на протяжении многих десятилетий собираются люди.
И стоит там простой железный крест, сваренный из обрезков двух труб, и лежат вокруг небольшие валуны: символические надгробья поэтов, убитых и замученных в России.
Крест установлен теперь и на самой территории порохового погреба, стены которого с 25 августа 2001 года отмечены памятным знаком „жертвам красного террора“. А на стволах и ветках ельника, выросшего на расстрельной пустоши, безвестные паломники год за годом крепят иконы, свечи, записки со стихами. В этом страшном, великом, таинственном и необыкновенном месте до сих пор с физической несомненностью ощущаешь духовную необходимость в неудержимом и непонятном стремлении живых к красноречивому безмолвию некрополей. Как некогда писал Пушкин:
Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его.
Наверное, здесь будет создан когда-нибудь и традиционный, „архитектурный“ мемориал, однако никакое гранитно-мраморное оформление ничего не убавит и не прибавит в метафизическом значении места, уже ставшего во мнении народном одним из самых величественных и грозных русских некрополей. И точно так, как и Святогорский монастырь, как и склеп в Тарханах, — Ржевский полигон уже утратил для своих паломников непосредственную связь с исторической конкретикой, перерос ее, стал чем-то большим, чем только „место расстрела и погребения Гумилева“, „место воспоминания“…
Три таинственных кошмара преследуют духовное бытие любого причастника русской культуры, любого „русскоязычного“, независимо от состава его биологических генов. Они влекут и мучают его, как мучила и влекла Эдипа загадка Сфинкса, которую зачем-то — пусть даже и ценой жизни! — нужно, необходимо разгадать.
Человек, распростертый в луже крови на девственно-белом снегу, в тридцатиградусный мороз.
Бумажный фунтик с вишнями, зажатый в мертвой руке.
И — эхо от выстрелов в душную и сырую августовскую ночь:
Когда упал на землю Гумилев
Она не взорвалась, не содрогнулась.
…Быть может, стайка серых соловьев
С ветвей зеленых яростно рванулась.
Но соловьям тогда был не сезон,
А с веток падать листья начинали.
Кто видел, как упал на землю он?
Те, кто стрелял… Они его не знали.
О нем немало горестных стихов,
Но — после гибели. При жизни — мало.
Россия ничего не понимала,
Когда упал на землю Гумилев.
Марина Левина. „Когда упал на землю Гумилев…“
В советский период истории России XX века трагический финал жизни Гумилева не был средоточием интересов его биографов. Излишнее любопытство здесь было чревато разнообразными неприятностями со стороны крепнущего советского коммунистического режима даже в 1920-е (сравнительно "вегетарианские", по выражению Ахматовой) годы.
Первый "архивариус" Гумилева П. Н. Лукницкий вполне сознательно акцентировал внимание в своей работе над "Трудами и днями" поэта на бытовом и эстетическом аспектах его творческой биографии, тщательно избегая идеологии и тем более политики. Его примеру следовали и продолжатели советской "гумилевианы"[17].
К осторожности в отношении обстоятельств гибели Гумилева, которому, по меткому выражению А. Чернова, "советская власть 70 лет не могла простить то, что она его расстреляла"[18], побуждали не только соображения личной безопасности. "Сам факт его участия в контрреволюционном заговоре оказался неожиданностью для многих современников, да и не только современников. Поверили не все. Но, тем не менее, Гумилев шестьдесят шесть лет официально считался контрреволюционером, и, как водится, такая оценка распространялась и на его стихи. Публикация стихов Гумилева была практически невозможна, и, чтобы отменить запрет, следовало снять с поэта обвинение в контрреволюционности" [19].
В. Сажин, обратившийся к истории ПБО в эпоху горбачевской "гласности", писал, что одна из главных причин фигуры умолчания, традиционно используемой мемуаристами и исследователями предшествующих советских десятилетий, коль скоро речь заходила о весне и лете 1921 года, — "подспудная борьба за возвращение Гумилева в литературу": "В этих условиях раскрывать обстоятельства ареста и казни Гумилева считалось тактически неверным"[20]. Но и после того, как книги Гумилева в юбилейном 1986 году были возвращены в российский легальный читательский обиход, "антибольшевистский мотив" в биографии поэта, вероятно, по инерции достаточно долго игнорировался в отечественном литературоведении. "…Споры о степени серьезности или выдуманности "дела" Таганцева производят грустное впечатление. Люди, казалось бы, не консервативных взглядов с прежним маниакальным упрямством исходят из догмы, что "хороший человек" Гумилев не мог ни в какой форме бороться с "хорошей" революцией, и поэтому надо во что бы то ни стало… доказать, что он чист и не виновен перед властью большевиков"[21].
Между тем "Петроградская боевая организация, вошедшая в историю России как "таганцевский заговор", вовсе не являлась ни провокационной структурой, созданной ВЧК, ни, тем более, следственной химерой, "выбитой" чекистами из случайных, невинно арестованных "фигурантов". И то, и другое действительно имело место в практике советской тайной полиции. Так, например, в 1923–1924 годах для окончательной ликвидации зарубежной террористической группы Б. В. Савинкова (операция "Синдикат-2") в СССР было создано бутафорское "подполье" т. н. "либеральных демократов", эмиссары которого заманили на советскую территорию как Савинкова, так и многоопытного английского разведчика С. Рейли[22]. Что же касается фабрикации доказательств следователями НКВД в годы "ежовщины", то эта тема ныне изобильно отражена не только в специальной, но и в массовой художественной литературе. Однако прямые аналоги с ПБО тут могут лишь запутать читателей.
