Можно ли после этого удивляться, что первые гомосексуальные порывы произошли у меня во время мессы, среди хоров, свечей и ладана, в мгновения духовного подъема и религиозного воодушевления?
Говоря по правде, впервые меня взволновал мальчик не тогда, а еще раньше. Однажды летом, за несколько лет до этого, когда отец уехал лечиться и взял с собой только меня, мы с сыном директора, моим одногодком, рассеивали скуку, возводя в глубине парка, окружавшего пансион, хижину из веток и листвы. За нами строго следили, а там нам нравилось прятаться. Ничего другого я припомнить не могу, но теперь, по прошествии лет, точно знаю, что именно там сделал первый шаг к будущей гомосексуальности.
Еще помню, мне было лет двенадцать или тринадцать, и однажды в Дьеппе я был сильно взволнован, даже чрезвычайно возбужден, зрелищем обнаженных юношей, игравших на пляже. Братья не следили за мной, их, конечно, занимали поиски летних любовных интрижек.
Не означает ли это с полной ясностью, что уже тогда я тянулся к мужчинам? Когда я понял, что я гей? Без сомнения, в один из таких или подобных, но позабытых мною эпизодов жизни. Еще будучи юношей, я осознавал, что это воздвигает стену между мной и близкими людьми. Мне было уже пятнадцать, и я спрашивал себя: как с этим жить, как такими становятся? Я жаждал ответа и был к нему готов[1].
Меня преследовало искушение рассказать обо всем исповеднику. Но смелые откровения доставили мне лишь страдания. После признания в обыкновенной мастурбации священник отказался дать мне отпущение грехов. Потом меня ночи напролет преследовали адские видения и стыд греха. А он, сам возбуждаясь от моих отроческих комплексов, все продолжал дознание, естественным образом дойдя и до вопроса о гомосексуальных желаниях. В самых интимных уголках моей души он копался с бесстыдным вуайеризмом снимающей камеры. Полные провокационного смысла, его вопросы воспламеняли воображение или растравляли тоску. Ты сделал вот это? А то хотел сделать? С кем? Как? Где? Когда? Сколько раз? Ты испытывал удовольствие или стыд? После таких истязаний я уходил убежденным, что я настоящее чудовище.
Я долго был пленником цикла исповеди—причастия, где отпущение грехов является чем-то вроде таможенного пропуска от признания к облатке. Забывчивость, скрытность, слишком серьезное или, наоборот, недостаточное внимание к подробностям определенного рода и мое чувство вины удесятерились. Отрочество прошло под знаком неудовлетворенной тревоги, отдалявшей меня от окружающих. Я прекрасно понимал, что мальчики похитрее ловко избегали таких угрызений, не боясь взять на душу грех лжи. Отказываясь лгать, я наносил удар и по своим попыткам понять того, кто находил удовольствие в подчинении юных и хрупких душ. Моя ненависть к плутовству от этого только крепла. Необходимость лгать, терзая собственную совесть, казалась мне хуже всего. Страшно изувечили мою веру эти печальные минуты обязательной исповеди.
Между тем мне уже исполнилось семнадцать. Моя непохожесть на других, отличие от них проявились в пристрастии к моде «зазу». Исповедальня больше не слышала отчетов о моих эмоциях. Я отказался поверять тайны любви и наслаждения ушам избранных и призванных. Я стал настоящим геем. Очень скоро встречи с другими юными завсегдатаями площади Стейнбах в центре города открыли мне жизнь в акватории самых элегантных магазинов и в зале нижнего этажа музыкального кафе, появившегося еще при Луи-Филиппе. В центре этого зала стоял бильярд — но только для видимости. Здесь, в стороне от нескромных взглядов, завязывались интрижки юношей вроде нас с людьми повзрослее, при том что деньги не играли во всем этом никакой роли.
Встречи назначались в час аперитива. Шикарная публика, мерно раскачивавшаяся в такт музыке в зале на первом этаже, и не подозревала, какие минуты наслаждения мы дарили друг другу прямо у нее над головой. Эти свидания, не имевшие ничего общего с любовью, были только сексуальными утехами. Подобное подполье вполне устраивало и гомосексуалов из богатой буржуазной среды, которые, заперевшись на ключ в номере, спокойно удовлетворяли все свои прихоти, после чего спускались на первый этаж, приветствуя встреченных знакомых, и шли к своей машине, в которой их часто дожидался личный шофер. Это были люди, очень уважаемые местной буржуазией, предпочитавшей не прислушиваться к недоброй молве, следовавшей за ними по пятам.
Когда на площади Стейнбах у меня украли часы, утрата любимого подарка подействовала убийственно. Особенно меня страшила реакция родителей и братьев. Как я буду объяснять исчезновение часов, которое они, конечно, сразу заметят? Я не мог сказать правду. Так ничего и не придумав, я пошел в полицейский комиссариат и заявил о краже.
Главный комиссариат Мюлуза находился за городским отелем. Меня приняли любезно, но мое смущение стократ усилилось, когда офицер, задававший мне все больше вопросов, узнал от меня о месте преступления и позднем часе его совершения и стал еще подозрительнее. Я покраснел, но решил рассказать всю правду. Правонарушением ведь была кража часов, а не моя сексуальная ориентация. Он показал мне, где подписать показания, и положил их в папку.
И тут, едва только я встал, чтобы уйти, он сделал знак: сядьте. Затем принялся мне грубо «тыкать». Может, я хочу, чтобы мой отец, с его-то самой безупречной репутацией во всем городе, узнал, где проводит время его семнадцатилетний отпрыск, вместо того чтобы сидеть дома? Я не хотел бросать ни малейшей дурной тени на репутацию семьи и начал рыдать. Теперь уже не знаю, были ли это слезы стыда или, наверное, обиды от того, что я попал в ловушку. Во всяком случае, я слишком поздно понял, каким наивным был мой поступок.
Офицер, унизив и напугав меня, в конце концов смягчился: на сей раз это неприглядное дельце останется между ним и мной, мне достаточно будет просто больше не посещать это место, пользующееся дурной славой. Потом он отпустил меня. Придя в комиссариат гражданином, которого обокрали, я покидал его опозоренным «гомосексуалистом».
Этот случай действительно не имел последствий ни в семье, ни в общественной среде, где я вращался. Вора так и не нашли, и этот эпизод память сохранила просто как неприятное приключение. Я понятия не имел, что мое имя занесли в полицейское досье городских гомосексуалов и через три года родители именно из него узнают о моей ориентации. Но можно ли было вообразить, что из-за этого я вскоре попаду прямо в лапы нацистов?
Шел 1939 год, до начала войны с Германией оставалось всего несколько месяцев. Гитлер уже шесть лет полновластно хозяйничал по ту сторону Рейна. В общественных местах я чаще, чем раньше, слышал слово «еврей», его произносили с особым нажимом. Людей с «огненным крестом» уже нередко можно было увидеть на улицах Мюлуза, они ходили не скрываясь, иногда устраивая акции группового насилия. В такие дни мои родители опускали ставни кафе-кондитерской и завешивали окна матрацами, чтобы защититься от пуль погромщиков.[2]
