– Я не люблю, чтобы в моей квартире что-то напоминало мне о моей прежней работе,- говорит он. – Вторая половина жизни кажется мне более интересной. Она связана с поэзией, искусством. – И Громов указал на стоявший в углу мраморный бюст девушки. – Купил, понравилось. Идеал грез, – сказал он.- Я больше всего ценю в женщине целомудренность.
Пожалуй, это единственный из знакомых мне летчиков, который сказал, что, если б ему пришлось начать жизнь снова, он бы не пошел в авиацию:
– Я бы занялся более творческим делом, ибо в авиации я не развил всех своих способностей.
Но конечно же, меня интересовал прежде всего Громов-летчик. Держу в руках его удостоверение Героя Советского Союза.
– у меня оно должно быть номер восемь, а поче- му-то написали – номер десять, – говорит он.
Действительно, известно, что получил он это звание в сентябре 1934 года, вслед за семеркой летчиков, спасших челюскинцев. Получил отдельно, штучно, за беспосадочный перелет продолжительностью 75 часов, а вообще-то за то, что он – Громов. Я сказал ему, что на встрече в МАИ слушал его рассказ о перелете в США в 1937 году и хотел бы знать подробности.
Рассказов Громова хватило не на одну встречу, и потому я забегу вперед, во 2 марта 1984 года, когда был у Громова в последний раз на его 85-летии. Он начал праздновать свой юбилей с 22 февраля.
Приведу запись всей беседы – и потому, что она была последней, и потому, что вряд ли кто когда-либо так подробно записал свою встречу с Громовым.
Он, как и прежде, начал разговор не с авиации, а попросил меня почитать стихи.
– Я почему прошу прочесть- потому что вы читаете не дураку, а человеку, который понимает, что это, как это написано.
Читаю ему стихотворение «В квартире на площади Восстания»:
…Это тот невысказанный Громов,
что еще задолго до войны
прогремел, как зов аэродромов,
в мощной биографии страны.
Эхом по небесным коридорам
прозвучал облетанный металл.
Это тот пилот, перед которым
Чкалов понимающе молчал.
Это тот, подтянутый и бравый,
что ни разу не был побежден
ни стихией, ни всемирной славой, –
равных нету. Это Громов. Он.
Под стеклом увижу я, казалось,
обрамленной славы естество,
да не любит он, чтоб отзывалась
жизнь былой профессией его.
В старом кресле, в свитере домашнем,
на коленях- полинялый плед…
– Если б небо не было вчерашним,
стали б снова летчиком вы?
– Нет.
Занялся бы творчеством, искусством,
в небе я себя не исчерпал.
Нереальным кажется и грустным
то, что я прицельно испытал.
Даже и не верю, что сначала
были эти летные года.
Как одна знакомая сказала:
«Этого со мною – никогда».
– Не штамп. Нет,- говорит Громов.- У нас слышать такое стихотворение- редкость. Молодец! Налей ему рюмочку за это!- говорит он жене.- Налей, налей, чтоб он уходил отсюда, как следует… Соседи говорят: что это от Громова все уходят и вроде как качаются? А мне чуть, каплю, только понюхать…
– Звонок, входят две женщины средних лет,- рассказывает Михаил Михайлович. – «Здравствуйте».- «Здравствуйте».- «Мы хотим, чтоб вы нам рассказали о музыке Рахманинова». Я говорю: «Товарищи, вы не туда попали, я летчик, я генерал, а вы мне предлагаете…»- «Нет, мы туда попали. Мы ищем интересных людей». – «Откуда вы знаете, что я интересный?» – «Знаем, и все».
– Выпейте рюмочку! Русские люди не могут иначе! – продолжает Громов. – Как матушка батюшке напоминала: «Батюшка, сегодня ведь суббота!» – «Да, да, матушка, да, да, да. Баньку надо, да». – «А вы как, батюшка, будете меня ласкать?»- «Обязательно и неоднократно».
А еще у батюшки спрашивают: «А много ли выпить можете, батюшка?» – «Смотря по обстоятельствам».- «Ну как, например?»- «С закусью или без оной?» Язык тут интересный! – восклицает Громов. – «А если и с закусью?»- «Смотря на чужие или на свои?» – «Можно, конечно, и так, и так». – «А смотря как- с матушкой или без оной. Ну а если и без матушки, тогда можно до бесконечности».
– Мама, давай наливай! Обязательно и неоднократно, как говорил батюшка. «Батюшка, вы что, пивца или винца?» – «Могу пивца, могу винца, могу и переночевать!» «И переночуваты!»- повторяет он на украинский лад.- А вот польский ксендз читает речь: «Читал в газече, шо пувк москевских гусаров ступуе до мяста. Выружечки крулевства польскего, молим вас пшеклентам москалям не давать ни едной злотой… Матка боска ченстоховска… Мыла куповаты, чтоб духом москалевским не смердево…»- Я-то не сумею так сказать, а тот, кто умеет…
Отец у меня был врач, талантливейший человек – рисовал, писал, играл на всех инструментах, это потрясающе! Одиннадцатилетним мальчишкой услышал на бульваре мелодию, пришел домой, на скрипке воспроизвел все от начала до конца! Вот память какая. Никто на рояле не учил его – играл. А уж мы с ним – я на балалайке, он – на гитаре, на гармошке, на чем угодно, на любом инструменте. Всю мебель в доме сделал сам – шкаф, письменный стол – но как! Письменный стол из различной фанеры, произведение искусства. Удивительный был человек. Но пьяница был немыслимый! Еще пока учился в университете, мать с ума сходила. И так до конца.
На Лосиноостровской мы жили, его перевели из Твери. Мне повезло: с трех лет я жил среди прекрасной русской природы. Это меня сделало романтиком. А в работе я педантист,- подчеркивает Громов.- Вот такой контраст. Но если не рисковать, то можно стать трусом.
Михаил Михайлович вспомнил моего отца на фронте:
– Папа Чуев был! Еще бы я Чуева не помнил!
Мне сказали, что в моей рукописи мало сказано
о войне, а я командовал армиями. Но о моих армиях целые тома написаны!
…А я подумал, попали ли в эти тома резолюции, которые писал на официальных документах генерал Громов:
«Уста мои молчат в тоске немой и жгучей, Я не могу – мне тяжко говорить».
Это когда один генерал не поставил обещанную технику.
Или – на документе о переводе начальника штаба на другую должность:
«Была без радости любовь, Разлука будет без печали».
– В начале войны меня вызвал Сталин, – рассказывает Громов,- спрашивает: «Ну, что вы хотите?» Я говорю: «Я за большее, чем дивизия, не возьмусь, я ни академий, ничего не кончал». – «Ну хорошо, там надо командовать и истребителями, и бомбардировщиками, там все есть. Совместное действие всех родов авиации».
А через месяц я ему написал письмо. Он меня вызывает, и я говорю: «Так воевать нельзя». Он меня послушал и снимает трубку: «У вас скоро будет не такой-то командующий, а вот такой-то. Примите его, внимательно выслушайте и напипгате приказ о его назначении командующим авиацией Калининского фронта».
