Следующее, что потрясло братьев: однажды, изнемогши от беспрерывного напряжения, они втроем решили встать под навесом на солнышке, перевести дух и перекусить, размоченным в воде, куском черного хлеба. Не успели они проглотить и первый кусочек, как из-за угла навеса подскочил к ним десятник, с багровым от злости лицом, и, потрясая перед ними кулаками, закричал во все горло:
— Что, греться сюда пришли, а кто за вас норму должен давать?… На повал вас, в тайгу, там вас научат, как свободу любить-то!
На ходу, подбирая крошки ладонью и пряча их во рту, братья поспешили отойти от этого обезумевшего человека, упивавшегося кровью не одной жертвы.
По дороге у Петра Никитовича, где-то в глубине души, шевельнулась страшная мысль: "Сказал бы ты это мне тогда, когда я был, как ты, да подпоясанный кишкой со свинцовым набалдашником, я бы…" — но он сразу остановился и, силою молитвы, отогнал эту мысль.
— Господи! Будь милостив к нам и спаси нас, — едва слышно проговорил старец Хоменко.
Однако силы у друзей слабели, как говорят, не по дням, а по часам. И они в горячей молитве вознесли свои вопли к Богу.
Вскоре после того, положение их изменилось, и им суждено было расстаться. А с Кухтиным — расстаться по-серьезному…
Старца-брата Хоменко, уже совсем изнемогшего, перевели на подсобное хозяйство — ухаживать за огородными теплицами, чему он был бесконечно рад и благодарен Богу, оказавшись после таких мытарств в тепле, чистоте, а главное — в дорогой тишине, как он выразился: "Прямо из ада в рай попал".
Кухтин, какими-то неизвестными путями, переселился в другой конец города, на более легкий труд (он по профессии был первоклассный краснодеревщик).
Петру Никитовичу Бог судил перенести очень тяжелые испытания: он заболел страшной, а для большинства ссыльных смертельной болезнью — водянкой.
С работы в деревню еле-еле довели, так что он едва успел на клочке бумаги передать жене коротенькое письмо:
"Луша, я прибыл на место, но описать тебе всего не могу, страшная болезнь уложила меня в постель, не знаю, останусь ли жив", — внизу записки, едва разборчиво, был написан адрес.
Глава 2. Студенческие годы
До тех пор, пока Павлик своими глазами не увидел отца за решеткой арестантского вагона, пока вагон на его глазах не дрогнул, и медленно, не останавливаясь, скрылся в тесноте станционного хозяйства, ему не верилось, что он расстался с отцом и должен возвратиться домой. Теперь что-то переменилось в сознании Павлуши: появилась какая-то смутная ответственность за свою жизнь и за жизнь оставшейся семьи. Приближалось его шестнадцатилетие.
Отказ в устройстве на бирже труда опечалил его. Страшил и совет верующих, посещавших семью, чтобы Павлик поехал в Москву и, смешавшись с беспризорными, попал при облавах в дет-колонию. Единственное место, где он находил себе развлечение по вечерам, была библиотека. Однажды, придя туда и усевшись за стол, где он обычно занимался техническим оформлением книг, не замечая себя, задумался, никакое занятие в голову не лезло.
— Павлуха, ты что приуныл? — спросил его зав-библиотекой, проходя с дедом Никитой мимо мальчика. Павел ничего не ответил, но нагнувшись, спрятал свое лицо.
— Ты что молчишь? — теребил его, наклонившись, заведующий. Но Павлик опустил голову еще ниже.
Из-за книжных стеллажей на разговор обратила внимание новая заведующая, дама лет тридцати — Александра Васильевна. Подойдя с другой стороны, положив тихонько руки на плечи мальчика, ласково спросила его:
— Павлуша, что-нибудь дома случилось? Скажи мне, пожалуйста.
— Да, — тихо ответил Павлуша, едва крепясь от слез, — папку арестовали ГэПэУшники и отправили куда-то на поезде.
— Кто же у вас остался дома-то? — поинтересовалась Александра Васильевна.
— Двое детишек маленьких, братишка с сестренкой, да мы с мамкой, — ответил Павел.
— А чем же вы живете теперь? — продолжал дед Никита, — карточки-то хоть оставили?
— Карточки взяли, как папку арестовали. Ходил я на биржу, просился на работу, дядька сказал: "Лишенцы вы, на работу устраиваться бесполезно." — А чем живем не знаю, мамка где-то достает, да сухари, что от мышей остались, доедаем, — рассказал он в ответ.
Все трое долго, сочувственно смотрели на Павлушку, потом молча разошлись на свои занятия.
Мальчонка остался один и, механически перелистывая картинки в книге "Домби и сын", увидел там всякие сцены с оборванными беспризорниками. Еще больше его сердечко сдавило горе, Павел встал и направился к выходу.
— Ты куда? Посиди до конца, — сказала Александра Васильевна. Когда отпустили людей, достала свои карточки, выстригла талоны и отдав Павлушке, сказала:
— Приходи каждый вечер, обязательно, может, чем поможем.
— Не горюй, парень, завтра поеду к своим, где-нибудь устроят, — утешал дед Никита.
Придя через день, Павлик сразу встретился с дедушкой.
— Ну как твои дела? — выходя из-за стола спросил его дедушка Дутиков. — Я был у сына и племянника и говорил с ними насчет тебя. Они велели приехать тебе туда на рабочем поезде — куда-нибудь устроят. Так что утром садись на поезд да поезжай, захвати какие есть справки. Адрес его я вот тебе написал, — с такими словами участия обратился к Павлушке дедушка. Это его так ободрило, что он с большой радостью возвращался домой, чтобы утешить мать.
Утром рано встал сам и, горя нетерпением, пришел на станцию заранее, чтобы не опоздать на поезд. Указанный дом он нашел без труда, но не нашел мужества войти в него, поэтому сел на ступеньки крыльца, не представляя себе, как же ему увидеть дядю Костю.
На заводе за рощей послышался предварительный гудок. Один за одним люди торопливо проходили мимо мальчика, заглядывая ему в лицо. Несколько человек прошли и с того крыльца, где он сидел, но никакой дядя Костя к нему не подошел. Так прокричал и второй гудок, а Павлушка упорно сидел на своем месте до самого обеда.
После обеденного гудка такой же людской поток еще раз прошел мимо него, рассыпался на улице и исчез, расходясь по домам. Некоторых женщин он приметил даже с утра, по одежде, но и опять Павел сидел на крыльце, никому ненужный.
Давно уже урчало в опустелом желудке, и знакомое чувство голода ощущалось где-то внутри. То ли обида, то ли какое-то отчаяние стало сжимать душу, слезы очень близко подошли к глазам и готовы были брызнуть. В кармане путался двугривенный на обратную дорогу. Бездомный пес уже не раз останавливался против Павлика, сочувственно заглядывая ему в глаза. "Пойти обратно на станцию", — мелькнуло у него в голове. Он поднялся и шагнул от крыльца.
