И вот еще одна ночь… Ночь в Танезруфте — без любви, хорошей или дурной, и без жизни… Сжавшись в комочек, человек сидит как кролик перед змеей, он высунул окоченевший нос и загипнотизирован синими очами трагического величия пустыни.
Вдруг звезды начинают бледнеть, небо становится серым. Это не рассвет в нашем обычном смысле слова, это быстрое выключение одного света и включение другого, как в театрах, когда техник по освещению подошел к пульту, сделал движение рукой и перекрасил сцену из голубой в серую. Серебряная дорожка вдруг растаяла, погрузившись в серую мглу. Южный Крест. Но техник не любит долго возиться со световыми эффектами, новое движение рукой — серый свет вдруг заменяется розовым, и на сцену немедленно подается солнце. Вот тускло блеснул малиновый краешек, затем сразу же выполз красный длинный кувшин и повис над бесплодной равниной. Начинается день. Первый палач из числа тех, кто скоро на весь день возьмет нас в лапы, приступил к делу. Рефракция — преломление света в слоях воздуха с разной температурой и разной плотностью. Через секунды красный кувшин начинает округляться, делается ярче и светлее, превращаясь в обычный золотой диск солнца. Волшебная сказка кончилась — наступает действительность. Свертываются одеяла, все потягиваются и глубоко, с наслаждением дышат — какая свежесть! Какая ласковая прохлада! Снова гул моторов и скрежет гусениц. Прошло полчаса: солнце терпимо, но люди уже надели шлемы и ищут очки, роясь в вещах. Еще полчаса — вынимается первый платок, чтобы стереть первую каплю пота: мучение началось! Через час не выдерживает кожа: засученные рукава спускаются и все пуговицы застегиваются, из корзин вынимаются грязные тряпки и обертываются вокруг лиц так, чтобы в прорези остались только глаза, воспаленные и обжигаемые ветром красные глаза. В тучах серой и красной раскаленной пыли медленно ползет машина, возле нее странные и полубезумные люди — белые туареги Танезруфта!
Каждые полчаса машина поворачивается на ветер, мотор выключаются. Из-под капота валит дым, яростно клокочет вода в радиаторах.
Я задержался в крепости, Бонелли успел выздороветь, и мы опять едем вместе, даже Гастон с нами — его потные усы висят из-под самодельного тигельмуста, и слышится французская брань! Теперь в тучах красной пыли они работают изо всех сил, лихорадочно и внимательно. Еще бы! Поломка и остановка мотора всего на полдня — смерть! Отклонение от курса километров на тридцать — смерть! Теперь из-за часовой стрелки нас подстерегает Смерть, она свернулась клубочком в опустевших бидонах с водой и пристально следит за нами с указателя количества горючего.
Я отошел от машин на десять шагов по малой нужде и споткнулся. Повязка сползла на глаза. Снял повязку и окаменел: между камней виднелись два скелета, снежно-белые кости, прикрытые обрывками ткани. Скелеты лежали на боку лицом друг к другу, крепко обнявшись. Тут же валялись их вещи — три дорожных мешка. Один порвался, из него высыпалось зерно…
Сколько десятилетий покоятся здесь эти кости? Неизвестно… Под воздействием дождей мягкие ткани тела давно сгнили, истлела и плотная ткань одежды. Но зерна даже не проросли в этой проклятой земле. Повернувшись лицом к ветру, судорожно глотая воздух, я тупо смотрел на этот страшный памятник жестокости Танезруфта: давно-давно эти люди обессилели от зноя и жажды. Они не смогли держаться в седлах… их бросили, караван побрел дальше… тогда обреченные на смерть легли рядом, крепко обняли друг друга и…
Шатаясь на ветру, я заковылял к машине.
Полдень. Ровный, как стол, рэг. Наши палачи крепче сжимают пальцы на нашем горле, а один из них, самый мучительно страшный, берется колдовать и доводить утомленный мозг до глубокой подавленности или взрыва исступления. Столбик термометра давно переполз отметку сорок, хотя прямые лучи на него не падают. Земля кажется серой только под ногами, глядя вниз, я вижу, как обычно, каждый камешек. Но уже на десять шагов в сторону мелкие подробности видны неясно, словно сквозь закипающую воду, они дрожат и кажутся голубоватыми. Дальше — зеркальная гладь, еще дальше — мелко-мелко колеблющаяся вода и беспредельное бело-голубое искрящееся море. Горизонта нет. Море незаметно сливается с небом, и мы движемся в кошмарном закипающем водяном царстве — над водой или под водой? Понять нельзя, потому что зрению нельзя верить, оно обманывает так настойчиво и так реально, что через несколько часов измученное сознание тускнеет, расплывается, и «я» перестает быть «я».
Далеко впереди, куда упорно ползет машина, на закипающей глади появляется бледно-лиловое пятно. Оно голубеет, вытягивается, синеет и принимает знакомые очертания — оазис. По мере нашего приближения все подробности делаются заметнее и отчетливее: группы пальм слегка покачиваются над голубым озером, хорошо видны длинные перистые ветви… Внизу движутся беловатые искорки… Что это? Да это люди, вон белые отражения их бурнусов покачиваются в воде…
Я закрываю глаза… открываю — оазис здесь. Закрываю, открываю опять — оазиса нет, он расплывается на глазах… Вот что-то растет в левом углу поля зрения. Поворачиваю голову: совсем близко, метрах в трехстах, от нас выросла скала — обыкновенная скала, но голубого цвета. Вдруг на ее вершине показывается столб воды — обыкновенной воды, которая, пенясь и сверкая на солнце, начинает стекать вниз. Видны изгибы струй между неровностями камня, видны брызги и пузырьки вокруг выступов… Видны даже… Но внезапно скала тает, как мороженое на солнце: потоки синеватой массы растекаются по искрящейся и дрожащей поверхности моря, ничего нет, только мелкая дрожь, только частое волнообразное колебание… Я закрываю глаза: миражи утомляют мозг, они угнетают.
Воздух кругом кипит…
Три часа дня. Высочайшая точка накала земли.
Рефракция безумствует. Исчезли миражи, оазисы и ручейки. Исчез горизонт, исчезло и пространство. Впереди ничего нет. Мы с грохотом и лязгом с нечеловеческим упорством рвемся из никуда в никуда. Кругом нас расплавленное стекло, обжигающая жидкая и тягучая зеленовато-серая масса, которая вопреки привычке и разуму на наших глазах, зримо и почти осязаемо, мелкими извивающимися струйками течет снизу вверх. Я один в этом змеином мире, совершенно один: исчезли люди, присутствие которых могло бы успокоить и поддержать дух. Неяркое деформированное солнце кривляется на сероватом небе, горизонт исчез. Дыхание людей и мотора останавливается, мы все чаще поворачиваем машину на ветер, выключаем двигатель, молча стоим, глотая воздух. Бонелли отходит в сторону — через пять шагов лицо его делается смешным, через десять шагов — страшным. Сначала черты лица, контуры шлема и, в особенности, синие очки приходят в движение. Бонелли строит рожи, кривляется, юродствует, нелепо подергивая руками и ногами. Еще через несколько шагов мои глаза видят невозможное, что могут видеть только психически больные — Бонелли вдруг расплывается вширь, потом вытягивается в длину, как будто я вижу его отражение в зеркалах комнаты смеха. Но мне не до смеха, потому что еще два-три шага — и он начинает змеиться, как будто у него нет суставов. Синие очки то пузырятся и сжимаются, то становятся вертикально, то стекла наползают друг на друга… Один момент голова вытягивается вверх, змеится в воздухе и вдруг исчезает. Будучи наяву и в здоровом состоянии, я вижу — да, да, ясно вижу — безголового живого человека, танцующего передо мной жуткий танец… Потом над плечами опять появляется светлый змеиный столб, из которого формируется голова…
