Переехали Ульяновы в Симбирск осенью 1869 года, когда Саше не было и четырех лет (родился он в Нижнем Новгороде 31 марта 1866 года).
Симбирск по сравнению с Нижним показался Марии Александровне просто большой деревней. Место жительства было тоже выбрано не совсем удачно: Стрелецкая улица, в конце которой стоял дом, упиралась в площадь с тюрьмой. Главным фасадом тюрьма выходила на Старый венец — так назывался высокий берег Волги. («Новый венец» был в центре города.) Здесь стояло несколько скамеек, засыпанных шелухой подсолнечников и головами воблы.
Но, несмотря на тесноту флигеля, на серость города, на неприятное соседство тюрьмы и сотни других больших и маленьких неудобств, настроение у Ульяновых было приподнятое. Илья Николаевич весь ушел в новую работу. Мария Александровна во всем поддерживала его, помогала ему, ограждала от забот по устройству. Наталья Ивановна Ауновская, жена учителя, знакомого по Нижнему Новгороду, видя, какое унылое впечатление произвел Симбирск на Ульяновых, говорила:
— Это он осенью такой невзрачный. А весной, когда зацветут сады, вы не узнаете города. И с жильем все к весне устроится: хозяин честным словом заверил, что освободит для вас второй этаж дома.
5
После беспросветных, неделю моросивших дождей выдалась, наконец, солнечная погода. Из заволжских далей потянул теплый ветер, в воздухе заблестели принесенные бог весть откуда серебристые паутинки. По вечерам над Волгой слышалось хватающее за душу курлыканье журавлей. В лучах солнца и Волга стала приветливее, и город красивее, и даже маленький флигель просторнее.
В один из таких дней Илья Николаевич поехал по губернии посмотреть сельские школы.
По отчетам Илье Николаевичу было ясно: сельские школы влачат жалкое существование. Но то, что он увидел, превзошло все самые худшие предположения. В первой деревне, где по отчетам значилась школа, растерянный староста, истово кланяясь, чтобы не глядеть в глаза, объяснял, что ребятишек-де, верно, собирался писарь грамоте обучать, да все вот ему, значит, некогда. Илья Николаевич зашел к писарю, но тот недавно вернулся с ярмарки, и попытки разбудить его ни к чему не привели. В другом селе школа помещалась в церковной караулке. У Ильи Николаевича полегчало на душе, когда он услышал, что ребята учатся. Но оказалось, что и эта школа — одно только название: в маленькой церковной караулке сидели три посиневших от холода мальчика, похожих больше на арестантов, чем на школьников. Илья Николаевич глянул на порванные пиджаки с чужого плеча, на засученные по колени штанишки, на босые, черные от грязи ноги, и сердце больно сжалось: тоскливыми, голодными глазами этих мальчишек глядело на него собственное сиротское детство.
В следующем селе школа помещалась при волостном правлении. Темно, сыро, угарно. Учитель, худой семинарист, одет в какое-то невообразимое тряпье, на ногах — белые валенки. Они старые, дырявые, и из дыр торчит грязная солома.
— От старшины только и слов, — как-то равнодушно жалуется учитель, не стесняясь присутствием учеников: — «Вы ничтожество, мелкота. Ваше дело — сидеть смирно и ничего не просить. А будете шуметь, лезть всюду — выгоним!»
— Хорошо, об этом мы особо поговорим, — остановил Илья Николаевич учителя, — а сейчас хочу посмотреть, что знают ваши ученики.
— Пожалуйста, — так же уныло и равнодушно протянул учитель, — прикажете начать с закона божьего?
— Как угодно.
— Прытков, расскажи нам о потопе.
Мальчишка испуганно вскочил с места. Прокашлялся. Шумно вздохнул и замер. Еще вздох, но — опять ни слова.
— Когда народ размножился и развратился, — громко зашептал учитель, делая угрожающие знаки руками.
— …тогда, — бойко подхватил мальчишка, радостно встряхнув копной спутанных волос, — господь задумал наказать их…
И вдруг за стеной послышались раздирающие душу вопли: «Батюшки, отцы родные, старички! Помилосердствуйте! Другу и недругу закажу! Ай, ай, ай, а-а-а-а!..»
— Батю порют! — весь помертвев, сказал мальчишка, сидевший рядом с Ильей Николаевичем.
— Что это такое? — спросил Илья Николаевич растерянно опустившего голову учителя.
— Секут. По приговору мира. И так, осмелюсь доложить, бывает часами.
И так почти в каждой школе: не одно, так другое. Чтобы вытребовать самую ничтожную прибавку жалованья учителю, нужно выдержать целый бой. Старшина и писарь жалуются на учителя, учитель — на них. А мироеды, держащие в руках всю деревню, твердят:
— Какое это ученье? Какая это наука? Все больше лаской да увещеваниями. А что в писании святом сказано? Там сказано: «Не ослабляй бия младенца! Страх божий — начало всей премудрости!»
Под мерный перестук колес, как это всегда бывает в дороге, когда человек остается наедине со своими мыслями, думалось хорошо, и, когда Илья Николаевич вернулся в город, у него созрело много планов. Вернувшись домой, он начал говорить о них жене:
— Перво-наперво надо селу дать новых учителей. Где их взять? Нужно организовать курсы. Да, да, курсы! И пригласить на курсы лучших людей из сельских школ. Надо…
Мария Александровна смотрела на обветренное, похудевшее, но необыкновенно оживленное лицо мужа и радостно думала, что таким она его никогда не видела. Он словно помолодел, словно открыл перед нею какую-то другую, неведомую ей до сих пор сторону души. И вдруг она поняла, что с ним произошло: он впервые в жизни все силы ума и души отдавал тому делу, которое было главным его призванием.
6
В хлопотах по устройству курсов, в постоянных разъездах прошла первая зима в Симбирске.
В инспекторском отчете Илья Николаевич писал: «Необходимо озаботиться заменой неудобных во всех отношениях церковных караулок более удобным помещением, потому что в сырых и холодных караулках… нельзя ожидать успешного хода учения… Из всех дисциплинарных средств желательно было бы постепенно выводить из употребления ставление на колени, как меру чисто физическую, а вводить, по возможности, меру нравственного влияния на учеников». Отчет заканчивался сообщением о том, что открыты «педагогические курсы при Симбирском уездном училище с целью приготовления народных учителей».
Шел апрель 1870 года. С юга, со степей родной Астрахани, ломая метровые волжские льды, двигалась на север неодолимая весна.
Илья Николаевич возвращался по берегу Волги домой, и ему вспомнились студенческие годы в Казани. До ледохода всегда медленно тянулось время, а как схлынули вешние воды, так и в родные края собираться пора… Сколько лет с того времени прошло? Шестнадцать лет! Да, быстро время летит. Ему вот уж почти сорок, а он только взялся за настоящее дело. А сколько еще нужно положить труда, чтобы вывести крестьянских детей из темных церковных караулок в светлые классы школ!
