Николай еще раз мысленно проверил свою легенду:
«В бою под Чугуевом, двадцать седьмого февраля, сдался в плен. Был в лагере военнопленных. Заболел брюшным тифом. Находился на излечении в немецком госпитале. После выздоровления, как лицо немецкой национальности, отправлен к месту постоянного жительства, в Одессу, о чем свидетельствует маршбефель[1] с подписью и печатью».
«Достовернее не придумаешь. Документы в порядке, — думал Николай, — но поверят ли в эту легенду чиновники «Транснистрии»?[2] А почему бы им не поверить? Меня, заместителя главного инженера Нефтефлота, четвертого октября сорок первого года, выселили с семьей в Казахстан. Инженер, специалист по судовым двигателям — механик пимокатной артели! Мог я затаить обиду? Конечно, мог! Только и ждал удобного случая... И вот, в бою под Чугуевом, двадцать седьмого февраля... Такая подленькая история может растрогать до слез даже офицера гестапо!» Николай не терял чувства юмора.
Он достал из бокового кармана гимнастерки госпитальное заключение и с досадой заметил, что оно просрочено. Должны были вылететь первого, задержала техника...
Это омрачило его настроение.
Тяжело ныли колени — осложнение после брюшного тифа. Он действительно болел брюшняком, но не в немецком госпитале, а в Энгельсе-на-Волге. За ним самоотверженно ухаживали и выходили, а вот ноги... Месяца два ходил с палочкой.
«Госпитальное заключение мне придется продлить в Одессе. Да, Юля! — вспомнил он. — Она же в мединституте, у нее знакомые врачи...»
Зная место своей выброски, Николай попробовал представить себе весь предстоящий путь по Одесщине, но мысль снова вернулась к Юле Покалюхиной.
«Как она там, — думал он, — в оккупированной Одессе? Хрупкая, тоненькая Юля, с ее неуемной энергией и нетерпимостью ко всякой несправедливости, ко всякому злу?»
Познакомились они в тридцать третьем. Николай учился в Институте инженеров водного транспорта и преподавал в школе физику и технологию металлов. Тогда он и приметил ученицу восьмого класса Юлию Покалюхину. Он руководил школьной агитбригадой, а Юля успевала всюду: она была артисткой, администратором и даже автором пародий и скетчей.
Самолет сильно тряхнуло. Погасла лампа в плафоне. Бурзи приподнял шторку и увидел в иллюминаторе яркие вспышки зенитных орудий.
— Пересекаем линию фронта, — пояснил Бурзи.
Они шли с набором высоты. Альтиметр, висящий над дверью в летную кабину, показывал четыре тысячи триста метров.
Плафон снова загорелся, освещая тусклым светом кабину, скамьи по бокам и четверых людей, таких неуклюжих и малоподвижных, с парашютами и вещевыми мешками. Мерно гудят моторы, свистит ветер в закрылках.
«Интересно, получила Аня мое письмо от первого июня? — снова думает Николай. — Теперь не скоро я смогу написать...» Закрыв глаза, он пытается представить себе жену, такой, как видел ее в последний раз перед расставанием. Сыновья спят. Аня уложила волосы. Нарядная, в шелковой клетчатой блузке, совсем девчонка... и не скажешь, что она мать двоих пятилетних ребят... Прощаясь, они пьют брагу — хозяйка варила, — закусывают холодцом. Совсем не военного времени пиршество!.. Давно это было, в январе сорок второго... Должно быть, ребята выросли, вытянулись...
Самолет ложится на крыло, и кажется, что моторы работают не синхронно: один звучит низко, натужно, другой переходит на высокую звонкую ноту...
Некоторое время Николай, так же как и остальные, прислушивается, но самолет выравнивается, и снова плывет ровный, успокаивающий гул моторов. И снова его мысли возвращаются к дому.
«Я выполняю особое задание, лечу в самое пекло, — думает он, — а моя жена ничего об этом не знает, она даже мысленно не может быть со мной... Ну что ж, я сам избрал этот нелегкий путь чекиста-разведчика... Самое тяжелое еще впереди... И конечно, не опасность быть разоблаченным, нет! Самое страшное, если, считая тебя подлецом и предателем, отвернутся друзья, хорошие, честные люди...» От этой мысли его пронизал холодок страха, но, вскинув голову, он сказал вслух:
— Что ж! Пусть!.. — и упрямо повторил: — Пусть!..
Самолет начал резко снижаться. Стрелка альтиметра падала.
На переборке вспыхнула сигнальная лампочка.
Валерий Бурзи поднялся, проверил лямки парашюта, вещевого мешка и молча простился.
В кабину вошел бортмеханик, открыл замок люка и выжидательно стал смотреть на сигнал.
Наступила томительная пауза. Но вот лампочка мигнула и погасла.
Сквозь откинутую крышку люка вместе с ревом моторов в кабину ворвалась упругая волна воздуха.
Бурзи шагнул в открытый люк, и тьма поглотила его...
Бортмеханик закрыл дверку и ушел.
Самолет развернулся и, набирая высоту, лег на новый курс.
«Теперь уже недолго», — подумал Николай.
Он зримо представил себе карту Одесщины, в этих местах он когда-то бывал. Широкая, нисходящая к морю равнина между Тилигульским и Куяльницким лиманами.
Некоторое время самолет шел с набором высоты, но вот стрелка альтиметра снова начала падать: две тысячи двести... две тысячи... тысяча восемьсот...
Вспыхнула сигнальная лампочка.
В кабину вошел бортмеханик.
Прощаясь, Николай поднял руки в пожатии. Шульгина и Красноперов ему ответили.
Лампочка, мигнув, погасла.
Николай вдел руку в резинку кольца и шагнул в бездну...
Воздушный вихрь ударил его, стремясь опрокинуть навзничь...
— Раз... Два... Три... — считал Николай.
Автомат сработал безотказно. Гефта основательно тряхнуло — парашют раскрылся, и падение замедлилось. Но при рывке лопнула лямка вещевого мешка, скользнув по спине, мешок сорвался вниз... Земля еще не проступала из мрака. Под ним ни огня, ни отблеска... Что ждет его там, на земле?
Черная громада возникла неожиданно и стала надвигаться все быстрей и быстрей. Он чувствовал идущее навстречу ему теплое дыхание земли, запах сена...
Последние метры были мгновенны...
Он попытался встать на ноги, упал, больно ударившись коленями, но тут же вскочил и, погасив парашют, оглянулся. Где-то затявкала собака, лениво ответила другая. Недалеко было селение. Он сложил парашют, туго стянул его стропами и, отгребая ладонями, стал ножом ковырять землю: саперная лопата осталась в мешке.
«Не могу же я бродить по полю до самого света?! — думал Николай. — А что, если не найду? В мешке личные вещи, черт с ними, но деньги! С собой только пятьдесят марок...»
Надежно закопав парашют, он встал, но, сделав несколько шагов, почувствовал боль в коленях.
«Ничего, разойдусь, — подумал он. — Надо искать в радиусе километра, не больше», — и двинулся полем. Но уже через несколько минут Николай понял, что в этой кромешной тьме искать вещевой мешок по меньшей мере бессмысленно, а к рассвету надо быть как можно дальше от места приземления.
