В самом начале мы упомянули о предельной последовательности Мясникова. Раз выбранных правил он придерживался до конца. Случалось и хитрить, и лгать, но — по мелкому, по острой необходимости, и только для того, чтобы оставаться последовательным. В каком-то смысле его жизнь — движение по прямой. Но инстинкт самосохранения все же должен был у него быть, в частности этот инстинкт должна была развить и жизнь нелегала в дореволюционной России, и противостояние властям в советскую эпоху. Именно этот инстинкт должен был удержать Мясникова от афиширования своего участия в «деле Михаила». Но будучи человеком неуравновешенным и импульсивным, он один раз, задолго до написания «Философии убийства...», проговорился. В 1921, в нарушение всех правил, установленных его же однопартийцами. Мясников издал брошюру, где среди прочих оппозиционных материалов поместил свою переписку с Лениным. А в письме вождю им была брошена фраза: «Если я хожу на воле, то потому, что я коммунист пятнадцать лет, который свои коммунистические взгляды омыл страданиями, а был бы я просто слесарь коммунист, того же завода, то где же бы я был? В Чека, или больше того, меня бы «бежали», как некогда «я бежал» Михаила Романова...».[7] Спустя два года уже не «коммуниста», а «просто Мясникова» насильно «летели» в Германию. Арестованный по возвращении. Мясников, как свидетельствует докладная записка начальника 12-го отдела СОГПУ Славатинского, «с пеной у рта» заявил, что когда он приехал в Берлин, то в белогвардейских газетах, «инспирированных ГПУ», писали, что в Берлин приехал «цареубийца Мясников» и вследствие этого белогвардейцы якобы установили за ним слежку, о чем он сообщил т.Крестинскому, от которого будто бы получил для самозащиты револьвер.[8] О том, что брошюра в свое время успела наделать шума и, главное, попала за границу, Мясников или забыл, или не захотел вспомнить.
Спустя 6 лет сперва в Белграде, затем в Париже в эмигрантской прессе был поднят вопрос о роли Мясникова в убийстве Михаила Александровича. В «антимясниковскую» кампанию включается Владимир Бурцев...[9] Но, как и шесть лет тому назад, Мясниковские обвинения «компетентных органов» в подстрекательстве неубедительны. (Другое дело — кража мяс-никовских рукописей: здесь в своих подозрениях и обвинениях Мясников вполне, может быть, справедлив[10]).
Отметим, что одной «саморазоблачительной» фразой в письме к Ленину Мясников не ограничился. Своей роли в организации убийства он посвятил пространное и вызывающее письмо, адресованное ЦК ВКП(б), ОГПУ и Орджоникидзе. Как и в случае с ответом Ленину, обращение к этой теме мотивировалось скорее импульсивностью и неуравновешенностью отправителя, чем какими-либо практическими соображениями. Но если в первом случае Мясников «завелся» в полемическом задоре, то во втором обращение к истории с Михаилом Романовым было вызвано полной безысходностью положения, в котором оказались автор и его семья: после отбытия трехлетнего срока, полученного в январе 1924, ОГПУ при пересмотре дела продлило пребывание Мясникова в тюрьме еще на три года, а его семьи на тот же срок — в ссылке. Но здесь как адресат, так и жанр («послание из одиночной камеры») должны были подразумевать конфиденциальность письм.[11]
Итак, если судить по ставшим нам известными источникам, было всего два случая письменной фиксации Мясниковым интересующего нас эпизода. Его реакция на муссирование этой темы за границей (и в 1923, и в 1929/1931) позволяет сделать однозначный вывод: эпизод с убийством, в отличие от других фактов биографии, для широкой огласки (во всяком случае, до 1935) Мясниковым не предназначался. Таким образом, напрашивается вывод: если Гавриил Ильич использовал этот эпизод первый паз в острейшей полемике с «самим» Лениным, а в другой — лишь под угрозой физического уничтожения (по-видимому, иной возможности облегчить положение свое и своей семьи, не вставая при этом на колени, он в тот момент не видел), то чтобы пойти на эксплуатацию сюжета с убийством вновь, он должен был оказаться в не менее экстремальной ситуации. После бегства из СССР, после тюрем Ирана и Турции, после истории с кражей рукописей, после травли со стороны русских эмигрантов в Париже Мясников вроде бы должен был действовать крайне осторожно (речь идет и о завязывании знакомств, и о поисках места жительства и работы, и о проявлениях политической активности). При этом счет Мясникова к тогдашнему режиму в СССР продолжал расти.[12] Даже мучительное, противоестественное для него состояние «затаившегося в норе» (и это в далеком от чекистов и Политбюро Париже!) Мясников, судя по материалам следственного дела и «Автобиографии», как мог, использовал. В том числе для написания (правда, без дальнейшей публикации) откровенно полемических, позже бы сказали «клеветнических», заметок и обширных политических трактатов...[13]
В 1930-е Мясников продолжает свою последовательную линию поведения. Пытается (безуспешно) создать парижский вариант «Рабочей группы». Мистифицирует местную «левую» публику, подписывая свои статьи как «Представитель Центрального Бюро Коммунистической партии СССР».[14] Пробует, тоже безуспешно, наладить регулярный выпуск газеты «Оппозиционная правда». Постановлению властей о высылке из страны за «вмешательство во внутренние дела Франции» не подчиняется и скрывается (успешно). Одновременно, регулярно обращаясь в советское посольство с просьбой разрешить ему вернуться на родину, дает обещания не заниматься в СССР политической деятельностью. Но в то же время, сообщая жене в Россию об этих своих попытках, уверяет ее, что политических взглядов не изменил... Вскоре после безуспешной попытки создать «Рабочий коммунистический Интернационал» (1934) Мясников уезжает из Парижа в городок Куломье и устраивается рабочим на стройку, где остается до 1936. Именно там он создает «Философию убийства...»
1934 год в какой-то степени был переломным. На допросах в 1945 Мясников об этом говорит так: «до 1934 г. я выступал в печати против советского государства. После же 1934 года таких выступлений не было. Однако до 1938 года я продолжал писать книги, направленные против Советского Союза /.../ когда после мюнхенского соглашения я увидел тучи, сгустившиеся над СССР, я не писал более этого и не критиковал СССР /.../ я прошу прочесть мою рукопись «Философия убийства...», где Вы не увидите ничего антисоветского. Эту рукопись в 1940 году я послал Сталину». Что получается? Мясников ставит себе в заслугу прекращение печатных выступлений. Представляется, однако, что не столько желание не обижать вслух советский режим, а скорее «местные» обстоятельства вынудили Мясникова изменить образ действий. Для адекватного понимания остальных слов подследственного надо помнить: представление Гавриила Ильича об отсутствии «антисоветского» в его творчестве, в контексте тогдашней эпохи, было весьма своеобразным. И тут он не хитрил. Посылая свою рукопись Сталину в 1940, Мясников ничего иного, как продемонстрировать свою лояльность, не предполагал. Но мясниковская «демонстрация лояльности», по сути, — очередной вызов властям. Впрочем, вызов — практически все его действия. Иначе он не умел... Любому здравомыслящему современнику Мясникова было бы очевидно: чтобы получить прощение от режима и безопасно вернуться на родину, «Философия...» никак не годилась. И если автор все же рассчитывал заработать с ее помощью политические дивиденды, то приходится признать его полнейшую наивность... Самое большое, чего он мог бы добиться, — спровоцировать нападение на себя какого-нибудь монархиста-мстителя. Мы не располагаем достоверными сведениями о намерениях Мясникова опубликовать свою «исповедь» по-русски на Западе.[15] К тому же содержание рукописи, уже по иным, чем для Советского Союза, причинам, никак не годилось для эмигрантской публики... Возможно, рукопись была позже подготовлена для издания на французском языке. Но для подобного утверждения мы не располагаем нужной информацией.
