Ознакомительная версия.
В Эль-Кантаре к нам присоединяется арабский генералитет — три генерала, из них уже знакомый мне бригадный генерал Заглюль, а также его заместитель, полковник Зугдиди, с которым я не раз встречался на КП в Гюшах. Два шевроле мчатся по пустынному шоссе в сторону Суэцкого канала…Там дислоцированы части, вооруженные нашими переносными зенитно-ракетными комплексами для работы по маловысотным целям. Возле Исмаилии мы высаживаемся. Нашему генералу хочется все осмотреть и пощупать, а также продемонстрировать свой демократизм и близость к народу, пусть даже арабскому. Гавашелия интернационалист. Не уверен, что арабам близко это слово. Арабам близки только мусульмане. Весь остальной мир плох и неправеден, в нем живут неверные. Просто сейчас не принято говорить об этом вслух, потому что именно неверные и помогают. Кучка офицеров и генералов сопровождает Гавашелию до ближайшего дивизиона ПЗРК. А израильская военная разведка, видимо, уже пронюхала о нашей инспекционной поездке, потому что начинается артобстрел. Раньше в таких случаях работала бы авиация — теперь все, что израильтяне могут себе позволить, это обстрел по площадям из дальнобойной артиллерии. Она садит из-за канала…
— Хорошо нас встречают! — взбадривается генерал-лейтенант Гавашелия, выступая вперед. Похоже, ему нравится оказаться на войне, вспомнить молодость…
Снаряды с шелестом пролетают над нашими головами и взрываются где-то дальше. Неприятно, когда тебя избирают целью и хотят убить. За что? — вертится в голове вопрос. Но, чтобы получить ответ, надо выжить. Снова шелест, и я оказываюсь на земле раньше, чем осознаю необходимость этого, впрочем, не я один, а вся группа сопровождения генерала. Почва жесткая, солончаки, крупицы соли довольно болезненно впиваются в ладони. Взрыв где-то за нашими спинами, а мы встаем, отряхиваемся и идем дальше. Снова шелест и мы снова на земле, хотя если слышишь шелест снаряда, значит — перелет, значит, останешься живым. Впрочем, не обязательно, если рванет близко. Короткий накатистый шелест, и снова мы прижимаемся к земле-матушке, а здесь — мачехе.
По мере продвижения к боевым расчетам нас становится все меньше, хотя никто не задет, не ранен и не убит, просто народ постепенно рассредоточивается по окопам и траншеям полного профиля, вырытым по всем правилам военной фортификации, Когда мы, наконец, добираемся до дивизиона ПЗРК, дислоцированного в чахлой пальмовой рощице, я обнаруживаю, что вокруг больше никого, только я с Гавашелией как его переводчик да командир дивизиона, капитан, которому лет двадцать пять на вид. Я не могу прыгнуть в окопчик, хотя мне этого очень хочется, не могу, поскольку остаюсь единственным посредником двух разноязычных миров.
В этот момент справа от нас, совсем недалеко, разрывается очередной снаряд, и один из генералов-арабов, разместившихся у нас под ногами в окопе, жестом приглашает Гавашелию присоединиться к тесной компании.
— Врешь — не возьмешь, — неизвестно к кому обращаясь, расправляет грудь генерал-лейтенант Гавашелия. — Если Гитлер меня не убил, то Моше и подавно не убьет.
Говорит он так, будто лично знаком и с тем, и с другим. Его бесстрашие может мне дорого обойтись, но я не имею права его бросить и вынужден храбриться заодно. Гавашелию же интересует, летали ли сегодня израильтяне и были ли пуски. Однако командир дивизиона не понимает меня — то есть совсем не знает английского, о чем я и ставлю в известность своего генерала, надеясь, что теперь самое время и нам нырнуть в укрытие. Но Гавашелия строго, в первый раз строго и даже сурово, смотрит на меня:
— Вы сколько находитесь в Египте, молодой человек?
— Полгода, — отвечаю я.
— За полгода можно и китайский выучить. Что, совсем не можете объясниться по-арабски, арабок не щупали?
— Могу, — говорю я. Это тот самый случай, когда еще минуту назад я едва ли что помнил из арабского, а теперь вдруг вспоминаю все, что знал или хоть раз слышал. Все необходимые для перевода арабские слова вспыхивают в моем мозгу как звезды в ночи.
— Самолеты противника были?
— Да.
— Сколько?
— Пять миражей.
— На какой высоте?
— Сто метров.
— Когда?
— Час назад.
— Пуски были?
— Да.
— Сколько ракет?
— Четыре.
— Попали хоть раз или проспали?
— Два попадания. Один мираж задымил и ушел за канал, Второй, кажется, упал в районе Исмаилии.
— Кажется или упал?
— Сейчас разведка уточняет. Но было видно, что ракета попала в цель. В сопло самолета.
— Кто это видел?
— Я сам видел, собственными глазами, — отвечает молодой капитан.
Так мы и говорим втроем, давая засевшему в окопах генералитету наглядный урок мужества. Краем глаза я вижу там и моего слегка смущенного Веденина, прежде не раз демонстрировавшего свое бесстрашие… Видимо, как выражались в моем детстве, дело пахнет керосином, но бравый Гавашелия продолжает расспросы, что без моего участия просто невозможно.
— А… вот и наш полковник Веденин… — подмигивает моему шефу генерал Гавашелия и проходит с командиром дивизиона дальше, я за ними. Снаряды же рвутся и рвутся — теперь уже не у нас за спиной, а на одной линии с нами, только правее, в метрах ста от нас, а то и ближе, будто нащупывая маневрирующую цель…
Наконец разговор окончен, арабский капитан отдает честь, и генерал-лейтенант в знак особого уважения протягивает ему руку для пожатия.
— Ну, а теперь можно и на командный пункт, — говорит он, доставая из кармана пачку папирос «Казбек». — Где там наша свита?
С наступлением темноты возвращаемся той же дорогой вдоль оросительного канала. Черные тени эвкалиптов на фоне серебряной россыпи звезд. Млечный путь дымится точно поперек нашего пути. Кажется, что оттуда кто-то смотрит на нас.
Я не видел ее недели две после 8 марта, когда в здании лэповцев были танцы. И вот утром после ночного дежурства, когда я, отпустив шофера, довезшего меня до дома, пошел купить апельсины, в лавочке у зеленщика мы столкнулись лицом к лицу. Она была в легком шелковом платье, выше колен, по моде того времени, ноги загорелые, стройные, волосы светлые, двумя золотыми лентами падающими вдоль высокой шеи, загорелые плечи прикрыты только двумя тоненькими лямками, сухие сильные ключицы — торс легкоатлетки, лицо узкое, щеки впалые, губы по-негритянски вперед (признак натуры чувственной и лиричной), глаза голубые. Голубой глаз в виде всяческих амулетов по египетским поверьям защищает от демонов. А демоны здесь повсюду — даже образованный египтянин, прежде чем зайти в ванную или туалет, спрашивает на то разрешение у демонов. Эталон красоты здесь — голубоглазая блондинка, Мэрилин Монро. Коран строг, никто не пьет, и вожделение, которое, похоже, испытывают тут все поголовно, ищет себе выход за рамками веры — на чужой территории. Женщинам из России в Каире непросто. Чуть наклоняясь, она держала за руку маленькую рыженькую девочку двух лет. Другая ее рука была отягощена хозяйственной сумкой. В сумке на двух толстых пятернях бананов лежали оранжевые ядра апельсинов.
Ознакомительная версия.
