Еще я боюсь, что «башмачки», «жасминовые лета», «гордость студии» могут быть приписаны мне, а не Вам. Хорошо бы как-нибудь поставить точки над i [45]. Кстати, башмачки лучше «петербургские», а не «градские» [46], хотя раньше был Петроград. Пишите, пожалуйста, дорогая Madame, приезжайте – если хочется! – и не скучайте. Спать надо, и всякий доктор Вам скажет, что somnifere [47], чем ночь без сна. У Вас нет причин не спать, и Вы должны себе сказать, что сделали для Жоржа все, что можно, все, что было ему нужно и дорого, а теперь надо жить.
Ваш Г.А.
(См. на обороте, как пишут на листовках)
P.S. Вот внезапная мысль: покривите душой, сочините что-нибудь нежно-чувствительное (стихи, конечно) о Чекверше, «памяти Ирины Яссен» и пошлите в «Н<овый> Ж<урнал>».
Тут он не устоит, а для Вас это практически может оказаться крайне важно, и справедливый Бог такой грех Вам простит. Да и правда, она была милой женщиной, так что и кривить очень нечего.
Nice
7 сент<ября 19>58
Дорогой и милый друг Madame
Очень рад, что Gagny устроилось. Если Вам дают лишь полкомнаты, не сопротивляйтесь, а кротко соглашайтесь: главное – попасть туда, а директор там очень милый, правовед, я его знаю, и он, наверно, Вас устроит лучше, как только комната будет. А ждать в Hyeres – может затянуться. Вы этого директора очаруйте, он все и сделает.
Стишок Чекверу. Правду сказать, мне не очень нравится, что Вы связали его с Жоржем. Если это «интимно», только для него – ничего, и Вы, конечно, правы, что Жорж первый одобрил бы и смеялся. Но если для печати — возникнут mouvements divers [48], и этого лучше избежать, во всех смыслах, даже и в практическом. А по-моему, лучше бы, чтобы это появилось именно в печати и для самого Чеквера неожиданно. Эффект будет более потрясающий и действенный. Измените, душка! С Вашим бойким пером Вы это сделаете в 10 минут. И, имея в виду тупоумие (впрочем, не знаю) Чеквера, то, что она «любила Вас напрасно, по ошибке», едва ли уместно. Он еще «кое-чего подумает», как у Зощенко. Лучше вверните для рифмы «твой образ зыбкий» или что-нибудь вроде, для чувствительности. Надо бить в цель, а цель – сердце Чеквера. Затем имею честь сообщить, что «луч» пишется без мягкого знака, т. е. не «лучь», а «луч».
Ах, дорогая, все это глупости. Представьте себе, я мучаюсь и с ума схожу от любви, старый дурак, о душе пора думать, а я по ночам кусаю подушку или стою в окне и смотрю, в какой-то безнадежной надежде. И ничего никогда не будет. Простите, Madame, что пишу Вам об этом, но Вы понимаете и, пожалуйста, не усмехайтесь. Отчего Вы не явились в Ниццу? Я Вас, м<ожет> б<ыть> (вдруг догадка), не достаточно усиленно приглашал, но мне не на что Вас было приглашать и некуда. А теперь уж поздно, т. к. в конце недели, или даже в четверг, я уеду в Париж, если не получу денег. У меня сейчас совсем ничего нет, а только долги, и даже «ангелу». Все растряс. Если я поеду поездом, то остановлюсь в Тулоне на час-два, и Вы, пожалуйста, туда приезжайте. Я напишу или дам телеграмму. А если Вы скоро уедете в Gagny, то увидимся в Париже, где я буду до 2-3 октября. Получил вчера permit [49] из Home office'a [50], значит, в Манчестер еду, а то слегка сомневался. До свидания, дорогая душка. Сегодня у меня должен быть Злобин, чтобы узнать что-то о Жорже для некролога в «Возрождении» [51] . Целую Вас, нежно и страстно.
Ваш Г.А.
Nice
12 сент<ября> 1958
Дорогая, tres chere Madame, я только что получил Ваше письмо. Сижу у моря, жду погоды: т. е. не могу ехать, ибо ожидаю денег, а их все нет. Думаю, будут сегодня или завтра, и тогда уеду моментально. Но, по всей вероятности, через Гренобль, куда везет меня «ангел», si je lui paye l’essence [52]. Если поеду поездом, дам Вам телеграмму, – когда буду в Тулоне. Я бы хотел выехать тогда отсюда утром и пробыть в Тулоне apres midi [53]. Но все это еще туманно. И все у меня в голове туманно. Оцупа читал [54]. Ничего, чувства элегантные, но до чего в мире много лжи и лицемерия: ведь ни он Жоржа не любил, ни Жорж его. Мне особенно понравилось, что, когда он, Оцуп «был в отчаянии», Жорж радовался его «а все-таки»![55] Vous voyez ca [56]? Ах, дорогая, все Вы понимаете сами, и объяснять Вам мне нечего. Меня удивило, что к смерти бедного испанца Вы, по-видимому, равнодушны. А я шел, думал… Да, Вырубов [57] пишет мне, что мало Вас знает, но просит передать, как он огорчен, потрясен и «всем сердцем с Вами». От Полякова было письмо, тоже с чувствами, но это еще не ответ на мое – с просьбой посоветовать, что можно сделать для Вас в Америке (я послал ему записку Жоржа). От Прегельши ответ уже был: поговорим и подумаем, когда Вы (т. е. я) будете в Париже. Если Вам желательно ускорить Gagny, я могу кое-что сделать в Париже, нажав на директора. По-моему, подписка на памятник Жоржа – теперь ни к чему. Памятник все равно нельзя поставить раньше, как через год. И я уверен, что Ж<орж> предпочел бы, чтобы деньги всякие шли к Вам и для Вас, если вообще деньги будут. Прегельша между прочим пишет, что, по ее мнению, ехать в Америку с визой на время — рискованно, что продление очень трудно. Конечно, выйти замуж за американца – все меняет. Но будет ли американец? Я считаю, что стишок «Памяти Ирины Яссен», этот или другой, для неотразимости действия должен быть напечатан [58]. Вообще, я много думаю о Вас, хотя в голове имею сейчас не мозги, а кашу. Если не приеду в Тулон, будет очень жалко, но нечего делать, и надеюсь, Вы до моего Манчестера будете в Париже.
Целую Вас, chere amie, не как влюбленный прокурор, а иначе. Но и лучше.
Ваш Г.А.
Сберегите для меня шляпу, в которой я выгляжу молодым красавцем или вроде.
По-моему, Вы должны приняться писать большой труд «Моя жизнь с Г<еоргием> Ив<ановым>» – как Зинаида о Мережковском[59]: обо всем, с первой Вашей встречи, и всю ambiance [60], до конца, от Гумилева до Hyeres.[61]
Сюда уже не пишите, а если не будет от меня телеграммы, то – 7 rue Fred. Bastiat Paris 8.
Manchester
23/II-<19>59
Chere amie Madame
Письмо Ваше получил и отвечаю незамедлительно. С моими замечаниями о стихах Вы не согласны: что же, дело Ваше! Но я уверен, что «Я не могу себе простить»[62] должно стать коротким стихотворением. У Вас страсть к длинным, и при Вашем жанре [63] это естественно. Но это – не совсем Ваш жанр, не прежний, и нужно его оборвать, т. к. в нем нечего развивать, и нужно молчание и точка. А вот в том, где о «чужом весельи», Вы бы могли из него сделать шедеврик в сверх-одоевцевском стиле. Но его надо именно удлинить и набить туда всяких перламутрово-воздушных прелестей, как Вы это умеете. Я не льстил Вам и не хотел сделать приятное, когда писал, что стих<и> очень хорошие: это правда. Что «lе style est de l'homme» [64], я конечно, знаю. Но с этим изречением произошло то, что со славой и апельсинной коркой у Мандельштама [65]. Его сообща и анонимно исправили, и только тогда оно получило верный смысл: lе style c’est de l'homme.[66] У Бюффона [67] с «de» было хуже.[68]
