Первая речь, с которою он выступил на политическом поприще (не считая немногих чисто судебных речей до этого), относится к 354 г., когда ему шел уже тридцатый год. Собственно говоря, и эта речь была произнесена в зале суда, но ввиду ее политического содержания она смело может быть признана за начало политической деятельности Демосфена. Речь шла о законе Лептина, проведенном с год тому назад, в силу которого ни один афинский гражданин, за исключением потомков тираноубийц Гармодия и Аристогитона, не мог быть освобожден от “литургий”: так назывались почетные повинности вроде постановки хоров и прочие, которые возлагались на богатые классы, и от которых последние, естественно, отлынивали, ссылаясь на свои заслуги и другие обстоятельства, даровавшие по прежнему закону изъятия и льготы по выполнению этих обязанностей. Закон Лептина, проведенный, очевидно, в интересах городского пролетариата, возбудил сильное неудовольствие и в имущих кругах, и молодой богатый кутила Ктезипп, сын Хабрия, которому жаль было утерять привилегию, предоставлявшуюся ему по прежним законам в качестве сироты, возбуждает дело о неконституционности Лептинова закона и приглашает себе в синегоры (адвокаты) Демосфена. Последний весьма охотно берется за дело, желая угодить Ктезипповой матери, знатной и влиятельной вдове, и произносит довольно талантливую речь, в которой старается поставить вопрос о льготах и изъятиях на принципиальную почву необходимости для государства держать свои обещания. Его усилия, однако, пропали даром: у нас нет данных думать, что закон Лептина был отменен; зато мы имеем здесь первый пример того отношения логографа к делу, о котором мы упоминали раньше.
Вторая из его политических речей, произнесенная несколькими месяцами позже, делает нашему оратору гораздо больше чести и как человеку, и как политику, нежели первая. Поводом к ней послужил ложный слух о готовящемся нашествии персидского монарха, который, собрав будто бы большой флот в 300 кораблей и значительный контингент греческих наемников, решил жестоко наказать афинян за помощь, оказанную недавно мятежному персидскому сатрапу Артобазу. После первых моментов испуга афиняне перешли в воинственное настроение и стали требовать немедленного объявления войны; тогда выступил Демосфен и произнес речь, известную под названием “О симмориях”. Обрисовав совершенную неподготовленность афинян к какой бы то ни было борьбе как в силу общего упадка гражданских доблестей, так и ввиду военной их дезорганизации, оратор вместе с тем указывает на неосновательность слуха и тревог и тем успокаивает их. Он убеждает их, однако, быть готовыми к борьбе на всякий случай, и с этой целью рекомендует два средства, которые, исходя из реальных нужд жизни, навсегда остались под той или другой формою основными принципами его политической программы. Он настаивает на необходимости определенного modus vivendi между отдельными государствами Греции, как базиса для совместного действия в случае нападения неприятеля на одно какое-нибудь из них, и желает, чтобы Афины во имя их исторических и культурных традиций, равно как и ввиду больших материальных сил, находящихся в их распоряжении, стали во главе движения в качестве инициатора и предводителя. Положение обязывает, думает он, и согласно с этим требует от своих сограждан особенных усилий в деле объединения Греции и специальных жертв с целью реорганизации их военного ведомства. Он указывает на “симмориальное” начало как на наиболее подходящий принцип, на котором может быть перестроено это последнее, и советует, чтобы те самые 1200 богатейших граждан, подразделенных на 20 частей – “симморий”, – которые были круговой порукой ответственны за правильное поступление государственных доходов, переняли в свое ведомство и военную кассу со всей связанной с нею организацией военного дела.
Советы эти, насколько нам известно, не были приняты, но практичность и целесообразность их не подлежит сомнению. Вместе с тем, однако, было бы ошибочно предполагать, что требование Демосфена относительно объединения разрозненных греческих общин исходило из каких-либо высших соображений, нежели те, которые подсказывались нуждами момента; во всяком случае, оно не было еще выводом из того панэллинистического принципа, который он проводил впоследствии: это мы ясно видим, между прочим, из того, что двумя годами позже, в 352 году, он убеждал народ не позволить Спарте забрать аркадский город Мегалополис исключительно на том основании, что в противном случае Спарта – этот старинный враг Афин – слишком окрепнет и станет чересчур опасным для них соперником.
Подобного рода непоследовательность, выразившаяся еще и в близоруко-неприязненном отношении к Спарте, едва ли не самому могущественному государству Греции, тем более была неуместна и даже вредна, что как раз в это время на Грецию надвигалась гроза, для борьбы с которой необходимы были все ее наличные силы, объединенные в один общий и дружный союз. Давно уже на обложенном тучами горизонте сверкали зловещие молнии и раздавались глухие удары грома; но по странной, почти беспримерной в истории умственной аберрации даже наиболее проницательные люди того времени долго были не в состоянии измерить величину грядущей опасности, понять силу того урагана, который приближался с захватывающею дух быстротою и грозил разбить в щепки все политическое строение Греции. Только тогда, когда это строение стало дрожать под напором вихря и отдельные части его стали падать одна за другою, как бы сокрушенные ударами тирана, увидели, наконец, люди опасность, к которой они неудержимо влеклись: они пытались было бороться, но – увы! – лишь затем, чтобы вскоре осознать свое бессилие и найти свою гибель под обломками разбитой Эллады.
Греция
Одним из таких людей был Демосфен, и, чтобы понять дальнейшую его карьеру и судьбу, нам необходимо сделать отступление и заняться описанием тех грозных событий, центром которых явился Филипп, царь македонский.
Этот человек, во многом похожий на Фридриха Великого, отличался умом, в котором ясность и дальновидность соединялись с удивительною осторожностью и методичностью, а недостаток воображения и широты мысли вознаграждался расчетливостью рассудка и беспримерным лукавством. Одинаково великий как дипломат и полководец, он умел быстро распознать слабые стороны своего противника, тщательно и подробно выработать план действия и медленно, но упорно, подобно искусному шахматному игроку, привести этот план в исполнение, пользуясь малейшим промахом врага, принимая во внимание все могущие возникнуть случайности и умея скрывать свои карты до последнего решительного момента. Он не был поэт войны, подобно своему сыну; он не поддавался обаянию грандиозных идей, не уносился страстью и энтузиазмом момента, но с хладнокровием и разборчивостью опытного практика, не идеализирующего ничего, но и не гнушающегося ничем, он намечал себе цели, если и не всегда широкие, то зато вполне достижимые, и с математической верностью приближался к ним, пуская в ход всевозможные средства – от знаменитой своей фаланги вплоть до золота и интриг включительно. Он вступил на престол в 359 году и через какие-нибудь два года успел не только отразить многочисленных врагов, угрожавших ему изнутри и извне, но и значительно расширить пределы Македонии за счет ее соседей. Этим, равно как и рядом административных и военных реформ, он поднял эту жалкую и полудикую страну, обиженную природою и гением, на степень сильнейшего государства на севере Балканского полуострова, но и этого было ему недостаточно: его зоркий ум рано увидел существенную важность для Македонии морского берега, без которого ее горное и пастушеское население, казалось, навеки осуждено было влачить свое варварское существование, и он решил пробиться к морю, готовый ради этого вступить в борьбу с греками – даже с Афинами, первою морскою державою своего времени. Он прежде всего останавливает свое внимание на Амфиполисе, цветущем городе на северном берегу Эгейского моря; но, зная, как давно уже зарятся на этот лакомый кусок афиняне, и имея поэтому основание опасаться с их стороны противодействия, он вступает с вождями их в тайные переговоры, предлагая завоевать для них этот город, если ему позволят занять другой – соседнюю Пидну. Афиняне, которым, очевидно, сильно понравилась мысль загрести немного жару чужими руками, охотно соглашаются на такую не особенно благовидную сделку, и, когда осажденный Амфиполис обращается к ним с просьбой о помощи, отвечают грубым отказом. Тогда, в 357 году Филипп берет хитростью этот город и не только оставляет его за собою, но и забирает еще и Пидну, не дожидаясь, пока ему ее подарят. Обманутые афиняне воспылали негодованием на такое вероломство и, несмотря на то, что руки их были связаны усмирением восставших союзников – Родоса, Хиоса, Коса и Византии, – объявляют Македонии войну. Видимо, они видели в лице Филиппа одного из тех незначительных соперников, которых у них так много было в самой Греции; во всяком случае, они не подозревали, что борьба, в которую они вступали с таким легким сердцем, окончится, после многих осложнений и перипетий, разрушением навсегда свободной жизни Эллады.
