Филатов опустился на стул, перевел взор на окно, по стеклам которого бежали струйки осеннего дождика, и снова вернулся к больному. Он долго щупал и мял его кожу на шее, заглаживал ее в складку и распускал, напряженно о чем-то размышляя. Предстоящая операция не отличалась особенной сложностью, окулист и его ассистенты проделали их немало на своем веку, не над чем, казалось, было раздумывать.
Ученый снял шапочку, вытер платком вспотевшую лысину и, погладив подстриженную бороду, озабоченно спросил:
– Что ж нам, Иван Васильевич, делать?
– Резать придется, – вздохнул старик, – послал бог наказание.
– Я не про то, – отвечал своим мыслям ученый, – как нам эту самую операцию вести: так или иначе?
– Уж как понимаете, – соглашался больной, – только бы меня народ не пугался. Обидно, когда внучка от тебя бежит.
– Сделаем, Иван Васильевич, веко будет как новое… Мне бы только решить.
Дальше следовало рассуждение, на которое больного не приглашали отвечать.
– Допустим, мы выкроим ленту на шее, – вслух подумал хирург, – сделаем, разрез от сосцевидного отростка до ключицы… Из этого материала что угодно построишь… Не попробовать ли?… Давно бы пора…
– Не стесняйтесь, пожалуйста, – словно угадав его затруднения, сказал больной. – Режьте, коль надо.
Операция шла вначале обычным путем. Хирург провел йодом полосу вдоль шеи и, чтобы обезболить оперируемые ткани, впрыснул в них новокаин. Дальнейшее само собой разумелось: двумя параллельными разрезами он лентой отделит кожу во всю длину, отрежет нижний конец у ключицы и наложит его на место удаленного века. Лоскут будет питаться на шее и заживать на глазу. Спустя некоторое время, кожа будет отсечена от века.
На этот раз операция пошла по-другому. То, что сделал Ученый, глубоко удивило ассистирующего. Он провел черту йодом, но вместо ножа взял в руку иглу. Захватив в складку кожу, он стал ее прошивать вдоль. От уха до ключицы легла зашитая складка. Впервые в хирургической практике пустили иглу задолго до ножа. Хирург проткнул кожную складку ножом повыше швов и провел им вдоль них. Трубка расправилась. Поверх шва легла теперь лента из кожи, неотделенная от шеи с обоих концов.
Так как ход операции отличался от обычного, ассистирующий неуверенно спросил:
– Вы намерены сделать свободную пересадку?
– Нет, – сухо ответил хирург.
Со стороны ассистента было опрометчиво задавать профессору подобный вопрос. В клинике знали неприязнь Филатова к методике «свободной пересадки».
– Скажите на милость, – удивленно разводил руками ученый, – какие преимущества у этого метода? Полная свобода брать материал где угодно? Брать на спине, на бедре и так далее? Превосходно, отлично. А дальше? Питания у него нет, он чахнет: либо приживет бледной заплатой или не примется вовсе… Вы не угадали, – ответил ассистенту ученый, – я решил применить новый метод.
«Любопытно. Что ж он задумал?»
– Только не свободную пересадку. Мой долг не позволит мне этого сделать.
– Долг кончается там, где начинается невозможность, – неосторожно заметил ассистент.
Профессор не любил возражений. То, что было еще терпимо на совещании, он решительно отвергал за операционным столом.
– Я не знаю, где начинается невозможность, – последовал сдержанный ответ. – В течение одного моего короткого века на моих глазах невозможное не раз становилось возможным.
Хирург стал сшивать боковые края образовавшейся ленты. Снова на шее встал трубчатый тяж. С матерью-почвой его по-прежнему связывали оба конца: один – возле уха, а другой – у ключицы. Это был стебель, питаемый соками, но, в отличие от растительного, он извлекал их с двух сторон.
На этом завершилась первая часть операции.
Ассистирующий имел основание недоумевать. Вместо того чтобы оставить лоскут распластанным, готовым лечь на рану лица, хирург его сшил, как бы законсервировал. К чему бы, казалось, могло это привести. Что всего удивительнее, профессор провел операцию так, точно делал ее не впервые. Ни следа неуверенности или сомнения. Спокойствие не покидало его.
Ассистент ошибался. Профессор не был спокоен в тот день. Не так уж легко Филатов решился на операцию и не столь уж уверенно делал ее. Кажущееся спокойствие и непринужденность стоили ему серьезных усилий.
С некоторых пор ученому стало казаться, что методы пластики, практикующиеся в клинике, устарела, применение их в дальнейшем не может быть больше терпимо. Совесть обязывает его подумать об этом. Не все, конечно, с ним согласятся, но возражения не остановят его. Внутренний голос подсказывает ему, что новый способ пересадки – его, Филатова, грядущая удача – станет со временем достоянием каждого хирурга.
Два дня спустя ученый убедился, что состояние трубчатого тяжа отличное. В истории болезни обстоятельство это было отмечено так: «Стебель имеет хороший вид – он не отечен, застоя нет. В нижней части немного опух, чуть побагровел; при легком прижатии пальца бледнеет».
Филатов с волнением следил за малейшим изменением в состоянии стебля. Стебель то припухал, то вдруг багровел, то становился твердым, то мягким. Согревающие компрессы сменялись кровопусканием, – благодатная рука ограждала стебель от страданий. К концу первой недели разразилась беда: рана на шее вдруг загноилась и заразила трубчатый тяж.
В грозном арсенале борьбы спокойствие есть то магическое средство, которое в равной мере вооружает сильного и слабого. Филатов владел этим средством искусно. «Метод тут ни при чем, – сказал он себе, – никто не защищен от заразы».
Он поспешил удалить нагноившиеся швы, изолировал стебель от раны и результатом остался доволен.
– До чего живучий, – восхищался своим творением ученый, – лента давно бы сдала.
На двадцатые сутки после рождения новой методики хирург произвел вторую часть операции. Он срезал у больного слизистую оболочку с губы и подшил ее к нижней оконечности стебля. Так была заготовлена подкладка для будущего века.
Стебель – юное детище Филатова, предмет его любви и забот – с каждым днем развивался и креп. В нем нарастали кровеносные сосуды: вены, артерии и капиллярная сеть. Обильному притоку питания соответствовал не менее интенсивный отток крови в сосудах. Когда скальпель надрезал стебель, кровь пульсировала из раны, как если бы перерезали крупный сосуд. Даже чувствительность постепенно восстанавливалась в нем.
Шли дни. Больной носил на себе материал для века, питал его собственной кровью. Замкнув внутри себя незащищенную для инфекции сторону, стебель созревал для грядущих задач.
– Материал, как видите, – обратился к ассистентам ученый, – несравненно лучше обычного лоскута. Как вы полагаете, чему мы обязаны нашими успехами?
