Мы снова волочём его к мотоциклу, потом снова останавливаемся, и Гришин продолжает разговор главным образом для того, чтобы он держался, не сдал:
— Жрешь ты, брат азербайджан, не в меру. Где только харчи добываешь?
Азербайджанец дышит редко и в промежутках произносит:
— Пудем здоров… морду напьем! Мать… не хотим ругаться.
Тащим дальше. Он ни разу не охнул, не вскрикнул. Руки и ноги у него не двигаются. Кажется, у этой горы поврежден позвоночник. Но гора жива, и мы причастны к ее жизни. Он наш, дышит, да еще собирается кому-то набить морду.
Уложить или затолкать его в коляску мотоцикла нет возможности. Мы кладем его поверх коляски, ноги привязываем ремнем к трубке пулеметной турели. Я еле удерживаю его могучий торс. Тут уж особое водительское искусство Гришина проявилось сверх всякой меры — раненого мы не уронили!
7
В деревне сразу находим помощников, стелем сено и втаскиваем нашего азербайджанца в машину. Минометчики и пехотинцы видят, что грузят раненого, и разбегаются. Не спрашивая, не уговаривая, кузов набивают ранеными до отказа. Штанько стоит на борту своего «студебеккера» и обращается с речью к искалеченному воинству.
— Хана мне теперь, славяне. Заместо минометной тары привезу я начальнику боепитания вас, хануриков.
— Двигай, болтливый кобель! Передохнем тут!
Мерещится в темноте, что мы вывозим всю силу из этой деревни и оставляем в Сатине маленькую сиротскую команду.
От Галанина приносят на руках раненого с развороченной скулой — свеженький, он оказался приятелем Гришина, — но его класть уже некуда. Гришин подшучивает и предлагает «стелить их вторым этажом». Потом подгоняет свой мотоцикл. Последнего раненого мягким кулем усаживаем в коляску.
Я никогда не водил «студебеккер», но приходится сесть за руль. Штанько рядом. Он заводит мотор. Мы трогаемся, и он уже на ходу обучает меня, подсказывает.
Ночь подходит к концу. Чуть размыло рассветную ленту на горизонте. Но Федор все еще ничего не видит. Я неумело веду тяжелую машину. Она то рвется вперед, то норовит остановиться, когда переключаю скорость. Из кузова сыплются на мою голову заковыристые проклятия:
— У-у-у! Блябла косорукая… Чтоб тебе на том свете так!.. Фашист проклятый!.. Ой! Ма-ма-а!
Только один Штанько меня не ругает.
— Смотри, как разгулялась братва. Это не водитель плохой, это они плохо ранены. Держись! Если у кого из них есть здоровая рука и пистоль, они нас прикончат.
Ничего больше не остается, и я прибавляю скорость, рискуя каждый миг свалиться в воронку или пропустить вешку. Вся надежда теперь на Гришина. Он ведет свой мотоцикл близко, не давая мне сбиться с пути. В кузове то ли устали ругаться, то ли встречный ветер относит их голоса.
— Ох, и дадут мне сегодня прикурить! — кричит Штанько. — Я должен был две ездки сделать…
Небо ясно зорюет. Машина и мотоцикл мчатся по извилистой полевой колее во ржи. Я спрашиваю Штанько:
— Может, перекочуешь к нам? Радийную машину водить некому.
— Так с куриной слепотой и возьмете?
— Это пройдет. Возьмешь направление в госпиталь, а Гришин за тобой приедет.
— Уж вроде бы и повоевали вместе, — шутит Штанько. — Договоримся. Не в тыл же бегу, правда?..
Гаснет последняя утренняя звезда, и скоро в небе появятся первые вражеские самолеты. Теперь не зевай! На дороге у поворота в батальон мы наспех прощаемся с ранеными. Наш азербайджанец уже не может произнести ни слова. Он смотрит, смотрит, хочет что-то сказать и еле слышно мычит. Молодец! Раз что-то мычит, значит, молодец. Надо торопиться.
Дальше Штанько поведет машину сам.
Небольшая разведгруппа была готова к выезду на задание. Молодые необстрелянные солдаты сидели в кузове полуторки, командир группы, старший сержант Загайнов, возвышался над всеми — стоял и чуть заметно нервничал. Поближе к переднему краю подвезти их должна была эта машина, а дальше они будут двигаться уже на своих двоих. Все были в сборе, все готовы, а вот рядовой Шустов опаздывал. Среди провожающих уже начали раздаваться шуточки — цепляли и Загайнова. Шустов был перворазник, уже во время бомбежек зарекомендовал себя не лучшим образом, и собралось немало любопытных посмотреть, как он будет отчаливать.
— Чем зубы скалить, приволокли бы его, — тихо огрызнулся Загайнов.
— Да он небось в кустах — штаны застегивает…
Наконец появился Шустов совсем не с той стороны, откуда его ждали, — весь обвешанный оружием и снаряжением, даже каска на голове, а не у пояса. Обычно разведчики надевали каски только под бомбежкой, либо уже на самом переднем крае под огнем противника. Вдобавок Шустов умудрился напялить на себя пуленепробиваемый жилет с массивными застежками. Жилеты были выданы всем, но никто их не надевал после того, как один из солдат схватил сразу несколько осколочных ранений от одной пули. Вот вам и пуленепробиваемый жилет. В таком навьюченном состоянии Шустов выглядел нелепо — жилет горбился, подталкивал каску сзади, каска лезла на глаза, а снаряжения оказалось больше, чем мог унести нормальный солдат, — да еще все это мешало двигаться. Шустов подошел поближе, выражение его лица было такое, словно он чудом вырвался из собачьего ящика. Влезть в кузов полуторки самостоятельно он не смог. После двух-трех совсем уж похабных шуточек его приподняли и забросили в кузов. Только собрались закрыть задний борт, как Шустов, всем на удивление, прокричал:
— Если убьют, считайте меня коммунистом!
В газетах такое печаталось каждый день, но на фронте эту фразу я услышал впервые и спросил:
— А если не убьют?..
Шустов уставился на меня: ничего не понимает, ничего не слышит. Загайнов сильно ударил его кулаком по каске и пробурчал:
— Еще что сморозишь, выкину из кузова.
Борт полуторки закрыли. Машина заурчала, и поехали…
Шустова на этот раз не убило, а позднее чиркнуло осколком. Так он и укатил в госпиталь совершенно беспартийным.
МАЙОР «К»
(Маленькая повесть в повести)
Мы подъезжали к исходной позиции. Опять мотоциклист Гришин и я. Полагалось по приказу: прибыть туда первыми, осмотреться, встретить батальон и указать ротам места расположения перед боем. Вот и все.
Стояла пустынно-лунная ночь, и казалось, что на много километров вокруг ни души. Даже стрельба где-то далеко-далеко. Ориентиром должна была служить бронемашина, наша БА-64, которую фашисты подбили на рассвете. Там сразу — двух насмерть и троих ранило…
