Ей вспоминаются первые встречи.
Ночная дорога в окрестностях Нанта. Цокали лошадиные копыта. Замирало сердце. Она мчалась верхом предупредить об опасности одного из мятежников — шуанов. И лицом к лицу столкнулась с конным патрулем «синих», республиканцев.
— Стой! — У командира «синих» грозный голос. Как объяснить эту ночную прогулку? Как отвести подозрения?
И она сумела тогда найти правильный тон. Не растерялась. Через несколько минут их лошади мирно гарцевали рядом… Потом визиты молодого Брутуса в Нант — она жила там со своей теткой Робен. Его восхищенные горячие взгляды. Длинные беседы. Он интересовался литературой, даже сам пописывал мадригалы. Молодой, смелый, веселый. Могла ли она остаться равнодушной?
И все-таки внутренне они были далеки. Она до сих пор сомневается, любила ли его когда-нибудь по-настоящему. Даже тогда.
Резкий толчок выводит госпожу Гюго из раздумий. Их карета зацепилась за встречный экипаж. Абэль и Эжен хохочут. Все веселит их.
А Виктору надоело так долго ехать. Карета то и дело вздрагивает, кажется, вот-вот опрокинется.
Чтоб развлечь младшего, братья придумали игру.
Из циновки, что под ногами, они выдергивают соломинки, делают из них крестики и наклеивают на окно кареты. Один. Другой.
— Смотри, Виктор, смотри! Ну, попробуй сам!
Он смотрит на крестики и неожиданно вздрагивает всем телом.
— Ой, что это?!
Сквозь потоки дождя он видит: на дереве возле дороги висит человек.
Страшно…
— Мама, а почему здесь, в Италии, на деревьях висят люди? Кто их вешает? Зачем?..
Мать пытается успокоить мальчиков.
— Это разбойники. Они грабили, убивали…
Разве может она объяснить, как и почему столько итальянцев — пастухов, крестьян, мирных людей — вдруг сделалось «разбойниками», которых надо вешать? Вешать за то, что они не хотели покориться французам, Бонапарту, уходили в горы, вооружались и отстаивали свою землю от пришельцев. Нет. Она не станет объяснять этого детям. Они еще малы. Потом поймут, узнают правду и про войны и про разбойников. А сейчас пусть играют…
Дождик перестал, и вдруг все кругом переменилось. За окнами светится, колышется, слепит что-то огромное, голубое, сияющее, переливчатое. Карета останавливается. Мальчики выскакивают и вопят в восторге: «Море! Море!»
Забыт недавний ужас. Виктор застыл — перед ним синее чудо: блестит, движется, ходит, и глаз не хватает увидеть его все сразу.
* * *
В Авеллино их встретил высокий командир. Виктор совсем забыл лицо, голос отца, но все-таки узнал его. Как раз таким он и должен быть. Сильный, веселый, в блестящем мундире. Теперь-то они уж не расстанутся, будут жить все вместе в большом мраморном дворце, в палаццо Авеллино.
В стенах палаццо глубокие расселины. Там водятся маленькие быстрые ящерицы. Около дома большой ров весь порос орешником. Можно скатываться вниз по зеленому склону, взбираться на деревья. В Париже на их дворе росла только одна ива.
Отцу дали чин полковника за то, что он взял в плен знаменитого Фра Дьяволо.
Операция была трудная. Когда французская армия заняла королевство Неаполитанское, жители гор не захотели покориться. Микеле Пеццо, прозванный за отчаянную смелость и ловкость Фра Дьяволо, возглавил отряд повстанцев и совершал успешные набеги на французские части. Французы выработали план облавы, заняли все проходы в горах, и началась кровавая охота, руководить которой было поручено Леопольду Сижисберу Гюго.
Сама природа, казалось, помогала Фра Дьяволо и его людям. Их защищали и грозы, и туманы, и проливные дожди. Французские солдаты выбивались из сил, теряли друг друга из виду, а Фра Дьяволо был в горах у себя дома и оставался неуловимым.
Наконец после долгого преследования солдаты настигли повстанцев. Весь их отряд был перебит, атаман тяжело ранен. Истекающий кровью, он не сдался, пробовал скрыться, но вскоре был схвачен и приговорен к смертной казни. Гюго подал просьбу о том, чтобы Фра Дьяволо судили не как разбойника, а как военнопленного, но ходатайство его не было удовлетворено. Зато Жозеф Бонапарт, король неаполитанский, смог, наконец, отметить заслуги своего любимца Гюго наградой и повышением в чине.
Отца постоянно отзывали по каким-то делам. Он стал появляться в палаццо все реже, а мать становилась все молчаливее. Дети догадывались, что оба они чем-то недовольны.
А потом начались разговоры об отъезде.
— Здесь вам негде учиться. Здесь все чужое, — говорила мать. — И жить здесь все равно нам пришлось бы недолго. Отец скоро уедет в Испанию, там опасно, и он не сможет взять нас с собой.
Госпожа Гюго не говорила сыновьям о том, что трещина в их семейном очаге стала еще глубже. Она узнала в этот приезд, что муж давно уже неверен ей. Он всюду возит с собой красавицу корсиканку, переодетую в мужское платье. И Леопольд Сижисбер утверждает, что Софи сама во всем виновата. Ведь она настояла три года назад на своем отъезде в Париж, редко писала, была холодна.
Супруги Гюго расстались, но решили, что дети ничего не должны знать о разладе в семье. Полковник обещал жене аккуратно высылать деньги. А там будущее покажет, как дальше пойдет их жизнь.
* * *
В 1809 году на одной из глухих улиц Парижа прохожие могли различить сквозь ветхую садовую решетку контуры старинного здания, почти скрытого буйно разросшейся зеленью. Когда-то это здание было обителью монахинь фейльянтинского ордена. Революция разогнала их. Дом приобрел буржуа, который половину помещения сдавал жильцам. Здесь и поселилась Софи Гюго с сыновьями.
Давно не осталось следов от этого старинного здания, нет больше в Париже и. той улицы, где оно стояло. Нет и сада. Но этот сад шумит, зеленеет, манит в свою чащу, он живет в стихах Гюго, в его романах.
«Деревья нагибались к терновнику, терновник тянулся к деревьям, растение карабкалось вверх, ветка склонялась долу; то, что расстилается по земле, встречалось с тем, что расцветает в воздухе… Этот сад уже не был садом, — он превратился в гигантский кустарник, то есть в нечто непроницаемое, как лес, населенное, как город, пугливое, как гнездо, мрачное, как собор, благоухающее, как букет, уединенное, как могила, живое, как толпа…»[1]
Совсем недалеко шумел Париж, а здесь царила тишина. Лишь щебет птиц да детский смех доносились до прохожего из-за ветхой садовой решетки.
Госпожа Гюго отдала сыновей учиться — старшего в лицей, а Эжена и Виктора в частную школу. Их учитель «папаша Ларивьер» был раньше священником. В дни революции он отрекся от духовного сана и женился на своей служанке. Она оказалась отличной женой и помощницей, вдвоем они стали обучать грамоте ребят с окрестных улиц.
