Можно утверждать, что именно Михаил Григорьевич, опираясь на собранный при раскопках материал, в серии статей и монографий 1940–1960-х годов заложил основы археологического москвоведения, создав системный подход к изучению и охране культурного слоя Москвы эпохи Средневековья и, что оказалось важным впоследствии, раннего Нового времени. Он создал тот фундамент, на который опираются и долго еще будут опираться его коллеги-археологи и просто любители московской старины.
Думается, что истинную известность и любовь читателей Михаилу Григорьевичу снискали именно его ранние работы по археологии средневековой Москвы. На этих трудах выросло несколько поколений исследователей. На фоне невеселой, в общем, картины московской археологии послевоенных десятилетий Михаил Григорьевич выделялся и как личность, и как ученый. Многие из нас начинали работать, постоянно прислушиваясь к его тонким наблюдениям. Достаточно вспомнить мягкую улыбку этого красивого и крупного человека, отражавшую тихое внутреннее веселье и доброжелательное отношение к людям; его ласковые, немного навыкате глаза — и на душе делается покойнее, теплее. Интеллигентный, разносторонний, терпимый к чужим мнениям, прекрасно образованный, всегда готовый прийти на помощь старший товарищ — таким он запомнился нескольким поколениям исследователей Москвы.
Можно только пожалеть, что Рабинович стоял во главе Московской археологической экспедиции всего пять лет (1946–1951), что в эпоху борьбы с «космополитизмом» и «сионизмом» пресловутый «пятый пункт» анкеты и откровенно еврейская фамилия заставили его по прямому требованию руководства сдать экспедицию партийному выдвиженцу с «говорящей» фамилией Дубынин.
Правда, Михаил Григорьевич не расстался с московской археологией. В течение 16 лет он читал на историческом факультете Московского государственного педагогического института разработанный им курс «Археология Москвы». Он участвовал в создании археологического отдела и экспозиции Музея истории и реконструкции г. Москвы, продолжал обрабатывать накопленный материал. Вплоть до последних лет своего пребывания в России Михаил Григорьевич не терял живого интереса к раскопкам в городе, был постоянным, заинтересованным консультантом больших работ, развернувшихся в 1990-х годах; его внимание немало способствовало успеху их организации. Но главной сферой интересов Рабиновича как ученого постепенно стала не столько археология, сколько этнография средневекового города, — ей он отдал вторую половину жизни.
* * *
В 1957 г., когда ситуация в стране изменилась в лучшую сторону, Рабинович вернулся в систему Академии наук и с 1957 по 1997 г. работал в Институте этнографии АН сначала старшим, потом ведущим научным сотрудником, а затем, несмотря на пресловутую фамилию, одним из руководителей отдела этнографии восточнославянских народов. Такое возможно было в относительно либеральной обстановке этого академического института; Арциховский, специфический выговор которого не могут не воспроизводить все, кто был с ним знаком (в том числе и Михаил Григорьевич[2]), шутил по этому поводу: «Тто в институте этнодрафии настоящий русстий бодатырь?» — и, не получая надлежащего ответа, с удовольствием отвечал сам: «Михал Дридорьевич Рабинович!» Действительно, для фигуры Михаила Григорьевича в зрелые годы подходили, пожалуй, былинные эпитеты «статный» и «дородный».
Но, конечно, значение этой «фигуры» отнюдь не сводилось к «представительности». Научный авторитет Рабиновича был гораздо выше, чем ему «полагалось» по штатной должности. В течение многих лет он состоял членом ученых советов Института этнографии РАН, Исторического музея, Государственного музея антропологии и этнографии в Петербурге, Музея истории Москвы, музеев Московского Кремля, до 1997 г. входил в Экспертно-консультативный совет при Главном архитекторе Москвы. При этом его научные возможности оказались в определенном смысле уникальными.
Археолог и историк по образованию, Михаил Григорьевич, с молодых лет сотрудничавший с этнографами, возродил научную дисциплину, которой занимались классики отечественной науки, в том числе знаменитый И. Е. Забелин, и которую можно назвать исторической этнографией, наукой, синтезирующей данные археологии, истории и этнологии.
Главной темой его научных исследований стала историческая этнография города. В книгах «Очерки этнографии русского феодального города» (М., 1978) и «Очерки материальной культуры русского феодального города» (М., 1988) рассматриваются основные и подсобные занятия, этнические процессы, общественный и домашний быт горожан, их дворы и дома, одежда и пища на протяжении тысячелетия — с IX по середину XIX в. Исследование такого масштаба и характера было проведено впервые. Обе книги были удостоены Государственной премии в 1993 г. Его последняя научная работа, посвященная исторической этнографии русского народа, вышла уже после смерти автора, в компендиуме «Русские», изданном в 2003 г. Институтом, носящим уже «модернизированное» наименование — Институт антропологии и этнологии. Этот историко-этнографический взгляд ощущается и в воспоминаниях — от описаний дач и костюмов до наблюдений «текстолога» о мотиве «тараканьих усов» у Чуковского и Мандельштама.
Рабинович опубликовал 14 книг и более 300 научных статей[3]. Показательно, что наибольший читательский (и издательский) успех выпал на долю его популярной книги, написанной для детей, — «Судьбы вещей». Она выдержала три издания массовым тиражом (1963,1974 и 1984). Переиздавалась и популярная книга «Москва в далеком прошлом», написанная вместе с его ближайшей сотрудницей по Музею истории и реконструкции Москвы и по раскопкам в Зарядье Г. П. Латышевой (1966 и 1973).
Умением хорошо писать одарены далеко не все крупные ученые. Михаилу Григорьевичу это свойственно в полной мере; убедиться в этом теперь имеет возможность и читатель.
Воспоминания Рабинович начал писать в конце 1960-х годов; они состоят из отдельных очерков; последние тексты датируются серединой 1980-х годов. «Написалось» в конце концов более 350 машинописных страниц. Мемуары явно не предназначались для печати; думается, что если бы они попались на глаза представителям «директивных» органов, менее всего их автора сочли бы «советским» интеллигентом; впрочем, ничего специфически «антисоветского» в рукописи М. Г. Рабиновича не было. Просто автор писал о том, о чем в те годы не принято было говорить вслух.
В воспоминаниях затрагиваются самые разные сюжеты: жизнь и быт 1920–1950-х годов; Москва в годы войны; отдельный очерк посвящен страшному дню 16 октября 1941 г. Отдельные очерки посвящены дружескому общению с писателями В. А. Кавериным и Е. Я. Дорошем, встречам с К. И. Чуковским. Пожалуй, уже сейчас можно сказать о необходимости «историографического» и историко-культурного исследования того, что значили для «советской интеллигенции» того времени эти имена и чем был «Новый мир» А. Т. Твардовского. Но дело не только в этих громких именах. Рабинович понимает свою ответственность перед людьми, с которыми сталкивала его судьба, и перечисление хотя бы фамилий пожилых библиотекарш, спасавших университетскую «Горьковку» во время войны, свидетельствует о вере в жизнь письменного слова как исторического свидетельства.
