Ему исполнилось уже 43 года. Ни университетская деятельность (вернее, вынужденная бездеятельность), ни литературное творчество не принесли ему признания и известности. На своей философской «альпийской вершине» он оставался в полном одиночестве.
Из 500 экземпляров изданной в 1813 г. диссертации десять лет спустя 350 остались нераспроданными. Из 800 экземпляров его основного труда за полтора года было продано лишь 100. Оставив для продажи 50 экземпляров, издатель превратил все остальные в макулатуру. «Полное пренебрежение, которому подверглись мои труды, — писал Шопенгауэр в своих франкфуртских „Размышлениях“ в 1832 г., — доказывает либо то, что я не был достоин современности, либо наоборот. В том и другом случае это значит: „The rest is silence…“ (дальнейшее — молчание)» (41, 82).
* * *
Как правило, историки философии уделяют очень мало внимания личным особенностям, чертам характера и образу жизни «героев» своих исследований, ограничиваясь минимальными биографическими данными. Шопенгауэр — редкое исключение. Его скверный, несносный, строптивый характер и нелюдимый образ жизни стали предметом многочисленных воспоминаний его современников и излюбленной темой многих его биографов.
«Уже в семнадцатилетнем возрасте… я был настолько проникнут горестью жизни, как Будда в своей молодости, когда он узрел болезнь, старость, страдания и смерть», — гласит рукопись Шопенгауэра «Книга о холере» (41, 17). Глубокий пессимизм омрачал все его существование. Он был мрачным, угрюмым, раздражительным. В письме к Гёте от 3 сентября 1815 г., задолго до своих университетских и литературных злоключений, он пишет о своей ипохондрии.
Материально он был вполне обеспечен и никогда не нуждался в средствах существования. «Благодаря небу и моему отцу я обладаю значительным и надежно сохраняющимся капиталом, — писал он после получения своей доли наследства, — которым могу располагать в любой момент…» (4, 64). А «обладать со дня рождения состоянием, дающим возможность жить, хоть бы без семьи, только для самого себя, в полной независимости, т. е. без обязательного труда, — это неоценимое преимущество» (8, 48). До старости лет он сохранил свое здоровье.
«В 72 года, — сообщает он в письме к Оттилии фон-Гёте, — я по-прежнему совершенно здоров и, благодаря моей очень быстрой и легкой походке, все еще подвижен… Я могу таким образом дожить до глубокой старости, если тем временем ничего не случится» (4, 186). Он читал без очков («даже при слабом освещении»), и лишь слух его стал несколько хуже.
Но это нисколько не умаляло его депрессивного, пессимистического умонастроения, которое с годами все больше возрастало.
Он был насквозь пропитан эгоцентризмом. То был поистине «птолемеевский» эгоцентризм. И хотя мир упорно не вращался вокруг него, именно поэтому он не желал вращаться вокруг мира, самоуглубленно сосредоточившись на своем собственном Я. Самомнение, самонадеянность, амбиция и претенциозность его были беспредельны. Равных ему не было — в этом он никогда нисколько не сомневался… «Почти все, — писал он за полгода до смерти, — имеют какой-либо непреодолимый или хронический порок (Uebel); я наблюдаю это ежедневно. А я — нет» (34, 126). Его не превозносят. Лекции его не посещают. На его книги нет спроса. Это вызывает у него лишь презрение к людям, недостойным его, неспособным воздать ему должное. Ведь книга, по его словам, подобна зеркалу: «Когда осел глядит в него, он не может увидеть в нем ангела» (49, 223).
Он крайне неуживчив. Он живет в окружении «двуногой породы обезьян» (zweibeinige Affengeschlecht) (К. Розенкранцу, 12.VII.1838), осыпаемых им едкими, язвительными сарказмами. Лучше быть от них подальше. Он живет в полном одиночестве. Подальше от родных. Холостяк[3]. Всячески избегает общения и дружбы. Никому не доверяет. Даже обедая в ресторане, он издевается над застольными соседями. «Новых знакомств с учеными я стараюсь по возможности избегать, в особенности с работающими по моей специальности; все они поголовно меня ненавидят от всего сердца, в этом отношении сходятся все, в остальном расходящиеся между собой», — пишет он (4, 90). Вопреки его уверениям: «То, что я думаю, что пишу, представляет для меня ценность и это мне важно; а то, что происходит лично со мною, что касается меня самого — это имеет второстепенное значение и я отношусь к этому с насмешкой» (4, 29). Его приводила в негодование, в бешенство дискриминация его учения официальными, университетскими философами: «Для меня легче, если черти будут есть мое тело, чем если профессора станут грызть мою философию» (20, 60).
В знаменитой в свое время книге «Гениальность и помешательство» Чезаре Ломброзо в главе «Гениальные люди, страдавшие умопомешательством» приводит Шопенгауэра в качестве яркого примера мыслителя, одержимого манией преследования. «Он жил всегда в нижнем этаже, чтобы удобнее было спастись в случае пожара, боялся получать письма, брать в руки бритву[4], никогда не пил из чужого стакана, опасаясь заразиться какой-нибудь болезнью… Исключительной и постоянной заботой его было собственное Я, которое он старался возвеличить всеми способами…» (20, 60). Впрочем, сам Шопенгауэр, убежденный в «сродстве гениальности с безумием» (8, III, 359), не возражал бы Ломброзо, причислявшему его к гениальным безумцам: «Что у гениальности и безумия есть стороны, коими они сходятся и даже переходят друг в друга, — было часто замечаемо…» (6, 195).
Ничто не было столь чуждо Шопенгауэру, как общественная, а тем более политическая деятельность. Об этом он прямо заявлял еще в письме М. Лихтенштейну (декабрь 1819 г.), считая унижением собственного достоинства «серьезное применение своих духовных сил к предоставляемой мне столь узкой и незначительной сфере, как современные условия некоего данного времени или определенной страны». Он был твердо уверен, будто «нельзя одновременно служить миру (der Welt) и истине» (Фрауенштедту, 21.VIII.1852), противополагая философское творчество общественной деятельности.
Современность отвернулась от него, и он повернулся спиной к современности, замкнулся в себе, в свои философские раздумья. «Я живу как отшельник, целиком и полностью погрузившись в свои изыскания и занятия», — писал он Г. В. Лабесу (30.V.1835). «Кто не любит одиночества — тот не любит свободы, ибо лишь в одиночестве можно быть свободным» (8, 131). Большую часть дня проводил он в кабинете своей двухкомнатной квартиры, поглощенный писанием и чтением. Его окружали бюст Канта, портрет Гёте, тибетская статуя Будды, 16 гравюр на стенах с изображениями собак и книги, книги, книги… 1375 томов хранилось в его библиотеке. «Не будь на свете книг, я давно пришел бы в отчаяние…» — признавался он (41, 105).
